Борис Кригер - О грусти этих дней кто, как не я, напишет...

Есть времена расхристанно любить,
Не замечая крыш, текущих на пол,
И красотой поверженный оракул
Нам не посмеет судьбы изменить.

Есть времена, простуженные в страх,
Когда заставить слушать невозможно
Ни всплеск Гомера вёсел осторожных,
Ни ямб весёлый на моих устах.

Есть время петь, и есть — повременить,
Есть время дарствий, и есть время кражи,
Есть время слов, молчания, и даже
Есть время это время пережить!

* * *

Предаваться унынию грешно,
Но грустить никогда не грешно,
И о том, что казалось, конечно,
Всем вокруг хорошо и смешно,
И о том, что селилось под крышей
Неопрятных, но милых домов,
И о том, чем смеешься и дышишь
Меж промасленных серых годов.
Даже ложечкой тусклого чая
Утоляя стремленье к морям,
Не пристало кричать: «Я отчаян!»
Так не принято у северян!
Надо знать свое место и веру,
Провожать без ужалий плоты,
Где сидят разномастные меры
Этой жизни простой красоты.

КОГДА РАСТАЮТ ШАПКИ ЛЕДНИКОВ…

* * *

Когда растают шапки ледников,
Мы перестанем верить в небылицы,
И воздух будет плавиться и биться
От плавных взмахов наших плавников.
А плотники сколотят нам плоты,
Но мы отбросим все приспособленья,
В пучину первозданного круженья,
Не ведая размеров глубины,
Мы канем, встретив радостным иканьем
Медузоиллюзорные миры.
И будем мы чешуйчато равны —
Да разве в обликах сокрыта сущность?
Отбросив всех сократов и научность,
Не ведая и толики вины,
Все книги, что нам дал безумный разум,
Испепелим, как язву, как заразу, —
Никчемных лет чахоточные сны.
Всё это будет так, и нет оков,
Которые удержат наши торсы.
Мы разорвём мучительные тросы,
Расправим жабры. Без обиняков
По веским векселям мы расплатимся…
Всё это неминуемо случится,
Едва растают шапки ледников…

11 марта 1989 г.

* * *

«А пушечного мяса на Руси
«Во все века хватало, и с избытком».

Крамола кромки льдов —
Но занят приступ нами!
Простужен материк —
И хворь взяла своё, —
Полтонны мёрзлых туш
Зализано волнами,
А чистым весом душ —
Всего на полкило.
Так хватит хныкать, брат, —
Невелика потеря!
По Дарвину мы — скот,
Извольте ж на убой!
Мы, веришь, в аккурат
Произошли от зверя.
Так пусть нас, сукин кот,
Сожрёт морской прибой.
А ты, браток, представь,
Что пудрит Дарвин мозги,

Что вот зальёт волна
И кончится метель…
Здесь только кровь да грязь,
И душит мёрзлый воздух,
А там покой и свет,
И тёплая постель…
И кто–то в синеве
Войдёт — не станет боли,
И если не простит —
Рассудит и поймёт.
Но как с ним говорить,
Нас не учили в школе.
Зато смогли вдолбить —
Рвать на огонь вперёд!
А если всё не так —
И мрак чернее сажи, —
Так вот идёт волна,
И ты глаза закрой…
Пускай кудлатый мир
Попробует докажет,
Что то не он, а мы
Исчезли под волной!

29–30 января 1989 г.
* * *

Головой мы упёрлись в сырой потолок,
Гробовой создающий уют.
Саркофаги квартир заготовлены впрок,
И со временем нас погребут.

Мы усердно жуём колбасу с огурцом,
Хоть идём на оправданный риск.
Но над вдрызг пронитраченным нашим нутром
Не поставит никто обелиск.

Нас взнуздали подпругой поборов, мытарств.
А не хочешь быть трупом — молчи.
Нас от нам же прописанных пресных лекарств
Обнищалые лечат врачи.

Нет теснее сплоченья взбешённых телес,
Чем автобусно–людный брикет
Из престижно оскаленных грудью принцесс
И скандальных старух средних лет.

Но блокадно–талонный замызганно тих
Серый город, засаливший высь.
Магазинно–пустынный, шаром покати,
И рублём хоть поди подотрись.

Ну, а если душа, так смешают с дерьмом
И приставят к виску пистолет.
И пристрелят, конечно, зато ты потом
Сразу станешь пророк и поэт.

Да, немало успешно наломано дров.
Всё кромешней развал и бардак.
Но до рвоты родная страна дураков
Оптимизмом убогим горда.

1988

Зазеркалье

Транзитно–растранжиренные троны
Зеркально–алебастровых эпох…
И с антикварно–подлинной иконы
Взирает веско инфантильный Бог.

Там непреложных истин рулевые
Курс держат в царство света и ума,
И многократно битые святые
Безвинных бесов холят задарма.

Там символ злоблаженного уродства —
Распятые проклятием родства,
И самый верный признак благородства —
Наличие безвестного конца…

Там шум фанфар побед людского улья,
И гулок одиночных камер тон,
Там струны, обрывающие пули,
Сверяют ежечасно камертон.

29–30 декабря 1988 г.
Осень

Ядовитая ткань покрывала
Теплогубой ухмылкой полна.
Для любви разве этого мало?
Разве этого много для сна?

Захлебнувшись обилием влаги,
Изумлением млея, кровят
Подозрительно трезвые маки
Средь банально увядших оград.

Бунт цветов, благодатное тленье,
Увяданьем уйми и раздень,
Окунувшись ветвистою тенью
В осенённую осенью сень.

В мутных кельях застенков–подполий,
Спёртый воздух и смрад — шансов нет!
В кулуарах шептанья доколе
Будет томно хрипеть шансонье?

Но тугие обозы идиллий
Одурманят упрямую боль.
Непристойно–застойный цвет лилий
Над преступно–доступной водой…

28–29 декабря 1988 г.

Петербург

Город умер. Раздалось затишье.
Том растрёпан, и голос понур
Четвертуемых четверостиший,
Абортивных аббревиатур.
Мозг расплющен. Он кажется площе,
Замурованный в кафель строки.
Сотрясает Дворцовую площадь
Торжествующий вздор. Изреки!
Оправдайся! Не мы ли молили,
Став немыми, кусая губ синь
В кровь, — "..in nomine patri, et filii
Et spiritus sanсti…» — Аминь!
Прав лишь тот, кто грядёт. Разве тёмно
За решёткою пальцев пяти?
Но эффект от мостов разведённых
Порождает дурной аппетит.
Пятернями растерзанный саван,
И поруганный в белой ночи
Град Петра, городская канава —
Склеп достойный. Он умер. Молчи.
* * *

Да будет так: открыт ломбард.
Как круг монеты ломкой, строгий
Квадрат лица. Сегодня строки
По матрицам перекроят.

Кустарь, и только. Можно ли
Уйти, едва отступят клёны?
Пусть разрумянят фонари
Мои следы клеймом калёным.

Уйти? Пусть разрядят наган
Салютом, молвя: «Умер? Странно…»
А месяц верным бумерангом
Воротится к моим ногам.