Шалва Бакурадзе - Антология новой грузинской поэзии

Ничего, совсем ничего.
А сейчас, когда ночь опустилась, хоть на что-то, наверное, набредет,
Но что-то такое, отставшее от своих здоровых собратьев,
Что, конечно же, будет не тем,
Чем днем оно должно было предстать.

Сверчков увядший ритм
С любовью повторяет дневное горение;

Уже пройденному и в воображении чуть превосходящему
Дневное напряжение
На мою тень указывает,
В которой луна некий отрезок времени заперла.

Прежде чем свершить это, луна, конечно,
Более благостных намерений была полна,
Но убедившись, что не справиться ей с этим,
В моем унявшемся, без надежды, воображении
Так поспешно и надежно поселилась,
Что взор мой ухватил лишь времени малейший фрагмент,
И фрагмент этот мне лишь лунные желания явил…

Все же, если я и подражал кому-то,
Подражал отхожему месту, деревянному домику,
Подражал вот этому узкому домику, конкретному отхожему месту,
Покосившемуся не от ветра, не от дождя
Или от целой серии непогоды,
А от всей совокупности,
И даже не от всей,
А от совокупности, подразумеваемой в идее,
Из которой родился план отхожего места.
Следовательно, я подражал всему и каждому,
Позволяющему быть использованным до сотворения
Или, скажем просто, задолго до реализации в практике,
Т. е. все еще пребывая в идее.

Его глаза расширяются безмерно, без нас,
Чтобы в чем-то конкретном признаться, а Он,
Он в ветряную погоду пришел, в ветряную погоду Он
Пришел, чтобы сказать что-то,
Когда ветряная погода унесла,
Тогда Он явился сказать что-то,
Мы смотрели туда, куда его ветер унес,
А его голос был с нами, здесь,
Поэтому мы знали, что он пришел

Сказать нам конкретное, зыбкое что-то,
Нам, один из которых есть тот,
Кто пришел в ветряную погоду хрупкое,
Конкретное что-то сказать,

Кто был одним из нас,
Кто меж нами
На глубокий сосуд походил,
Кто пришел, чтобы сказать,

Чтобы открылось нам, что Он должен сказать,
И нам что-то сказать,
Нам, где каждый был тем, кто
В ветряную погоду пришел,
Пришел, чтобы сказать,

Когда наши глаза расширяются
И в откровении тонут
В тишину, созревшую к свершению слова,

Нависшую как воздух
Перед большим дождем, как
Как неприметная
Любовь всесказительница,

Не Ему одному принадлежащая, которую Ему
пересказывать,
Одному из нас,
Который пришел сказать что-то,

Сказать,
Что меж нами словом свершилось

И не настигло нашего слуха только затем,
Чтоб ветер унес того, кто пришел,
В ветряную погоду пришел,

Чтобы сказать то, что-то чтобы сказать,
Что в ветряную погоду словом свершилось,
Что осколочное порхание, один этот простой осколочный танец
На глазах у наших рук унес

Глубокий сосуд, зовом разлетевшихся осколков
Из наших рук похищенный,
Чего нашим рукам в ветряную погоду не достало,
Дабы словом свершилось, чему нами понятым, нами сказанным
быть полагалось,

Когда Он в ветряную погоду пришел,
Он один когда пришел
В ветряную погоду сказать что-то,
Он, Он один сквозь ветер когда ступил к нам.

И все же, куда могли исчезнуть мои сомнения,
Где они во мне и какими путями управляют, куда направляют мое равнодушие,
Вызванное сознанием, что каждая принадлежность к женскому роду полна верности,
В тени горбатых ног которой от земли тянутся отроческие наши глаза,
Некогда невинно торжествующие, а теперь, на исходе всякой трезвости,
Жаждущие подведения итога и классификации? Но
Они живут в своих желаниях и опережают то, к чему сердцем стремятся.
Они сами с собой изменяют памяти, которая все еще чужда им,
Все еще не может вместить в себя новую скорость их движения,
Новую, приметную комбинаторику условностей.
Где они пребывают во мне? Не солнечного света, жары остерегается ее правда,
Нашедшая приют в тени моей мужской скорби,
И так стережет расстояние между принудительностью игры и тем голосом,
Частота которого зависит от изменчивости все того же расстояния,
Которое, со своей стороны, вовсе не исключено, что управляется согласием
Между ее игрой и ее игру окружающим моим голосом,
Высота которого ежедневно расширяет границы игры,
Ежедневно отнимает силу у ее беспомощности. Но
Осевшей на дно моей памяти, ей, моей возлюбленной,
Никогда не быть вечно обиженной этой вот буйволицей,
Которая смогла одарить независимостью себя, глазастую и ушастую,
Идущую дорогой, по которой,
Не может ходить ни одно полное цели существо. И именно тогда,
Когда мы объемлем возможность не быть совершенными и полными.
Или лишиться, постоянно чего-то лишаться —
Нам дается возможность постичь
В себе автономию этой вот буйволицы, обиженно глазеющей
В направлении чего-то от нас же утаенного, ее тягучее волнение, ее оргазм, —
Среднеарифметический между нашим и ее словом,
Существенный и крутящийся вокруг оси биологического времени,
Чему подчиняемся вопреки собственной же чести, также
Соблюдая правила, как против тысячи других условностей.
Так вот — любит, кем сейчас являюсь.

Был я возбужден.
Всю ночь боролся с дьяволом.
Теперь устал и стою здесь, в каменными стенами огражденном в моем царстве,
В той моей жизни, которую плющ ко мне ведет.

«А Он объял его тогда, когда нас там не было,
Когда время то не было по миру рассыпано.
Он во славе вступил в Иерусалим,
Сегодня Он во славе вступит в Иерусалим».

В глазах тех, кто сейчас нами изображается,
Движется нищета и отражено безграничное пространство,
Которое объял Христос,
Объял каждую секунду,
Которую мы полны им.

«А тебя я должен спросить, почему отчуждаешься от этого славного праздника?
Какой ответ даешь ты Господу за твои грехи,
В которых не покаялся?
Почему отчуждаешься от этого славного праздника в себе?»

Он есть глаз, который читает только ту книгу,
Которую закрывают и не читают больше.
И я это знал: тому, что там происходит,
Я должен учиться заново.
Заново.

«В памяти имеется все,
Все кроме того, что должно родиться,
Вот, сейчас, вот, в эту минуту должно родиться».

Нами означаются простейшие истины:
Они друг с другом сводят ликующие взаимопонимания,
Существовавшие к обнаружению теми,
Кто нами изображается.