Шалва Бакурадзе - Антология новой грузинской поэзии

Послушай, послушай,
Кого вспоминаешь,
Кто в моем лице в тебе живет,
Тот уже умер.

Его руки разводят огонь не к чьей-то жажде
И не к сказанному слову.
Они к покою друг друга ищут,
Запутавшиеся друг в друга Его руки к вечности друг друга ищут.

Послушай, послушай, на твоей тропе давно зацвела тишина
И своим шелестом угощает смирившихся с чужой усталостью,
Кому лицо покрыла улыбка, улыбка.

«Через грехи,
Через грехи, способные к исчезновению и пророждению вновь,
Собрался я в пропасть».

О чьих же грехах говорили, радость моя?
Кого искали безымянными птицами полнокровные поля,
Которые не помогли моей душе,
Которые меня не спасли?

Чем же я назвал все то, что опережало нас,
Друг друга оттолкнуть велело?
Как же я назвал то время, которое меж нами стояло,
Слезу, которая не приняла тебя?

«Да и зачем им нас обманывать, спящими прикидываться?
Ведь достаточно им сна единственного, в котором мы ко встрече с ними
Пребудем».

Разве не в тебе соберется все,
Чем ты и здесь много раз заулыбалась в лице твоей борьбы со словами,
На что смиренно, смиренно глядел мой протяжный левый глаз,
Моя покорная мимолетность.

Ты должна выстоять свою смерть повсюду,
Вокруг меня повсюду,
И в том дремучем лесу, и в словах, и во мне,
Вокруг меня повсюду.

В декабрьском, зимнем саду,
где аиста остов белеет,
на фоне земли одиноко
поэты гнездятся на ветвях сосновых.
Спускаются вниз,
подносят под длинные ноги
и посвящают ему свои белоснежные строки
бесстыдно, нахально и смело…
Кристалл его глаз — их судья,
вот лучшее дело.
И ветер швыряет на сосны их сроки,
а ветви все ниже и ниже
опускают тонкие руки….
И полон их взгляд
печали, тоски и тревоги.
Стоят вдалеке, на обочине старой дороги.
И болью исходит с земли, из корней животворная сила
и мощью своей устремляется в смерти горнило…

Соломенные куклы
(я и ты),
смешны, растопырены руки, расставлены ноги, всклокочены
космы;
безвольно висят в старушкином детстве,
бабушки нашей —
ее схоронили два года назад.
Не додали слез ей,
не додали горя.
И все же, время от времени, подует ветер холодный,
подбросит соломинки к колючей могиле —
Соломенных кукол,
Меня и тебя.

Прошла весна.
а ты в своей ветхой одежде лето встречаешь.
Манто, старое платье небрежно одето
и в бабушкином приданом затерянный
постаревший браслет.

Уходит весна.
Взгляд твоих глаз на браслет устремляется вновь.
Серебро обводит стекло,
И свет отражает потухшую чью-то любовь…

Он старый,
старушке носить его или ребенку,
когда удалось примерить украдкой все мамины платья…

Взгляни на меня —
любовь так стара — в ней я дитя.

Ты же морщины свои расправляешь,
снова боишься давления,
а вдруг рассыплется на миллионы лекарств
стальное терпение?

Весна уже прошла.
Настало время нафталином посыпать сомнение.
Ты вынесешь к свету, на солнце,
откроешь, забудешь
и не найдешь там в себе изменение.

Напомнят то время лишь
старые — платье, манто, украшения.
И ветер пригонит внезапно, как боль,
старую нашу любовь…

Все равно напишу,
я Тебе обещаю,
напишу, как мне трудно,
как трудно к Тебе возвращаться,
как тяжело прощать Тебе
мою давнюю измену.

Все равно напишу,
как всегда, в любую минуту
Ты был в моей жизни,
и тогда, когда я покупала
мыло и хлеб.

И тогда, когда я варила на зиму варенье,
и тогда, когда я впервые увидела своих детей,
я опиралась на Тебя,
в тебе мягко ноги мои утопали,
и я блаженно отравлялась
всей этой мягкостью.

Я Тебе обещаю,
что все равно напишу.
Как почва, что никак не высвободится от сорняков,
вырвет их — все равно всходят.
Поэтому я напишу!
Но Ты все равно больше любишь их,
эти выброшенные сорные травы.

Признайся — Ты ведь их любишь?!
С нежных лепестков роз давно был украден сладкий нектар Поэзии.
Что же сорняк, может выпустил (если успел)
хоть меленькие голубые цветочки…
без запаха и без претензий.

Да и при чем здесь цветы,
Ты и без них нас любишь
хотя бы потому, что и на этой бахче,
нет, не найти нам приюта.

Вот потому, я обещаю, что все равно напишу.
напишу от имени всех,
всех брошенных за забор…

Сбежавший город. Улицы безлюдны;
пусты дома, подъезды.
все устали нести свои унылые грехи.
резиновые шарики надули,
все без разбора сели прямо в них,
перевязали накрепко и взмыли
печально, но довольные своим особым одиночеством.
Сбежались отовсюду — из сел, из деревень,
забросили хозяйство: сады в плодах
и лозы в пышных гроздьях.

Одни лишь бабки в черном, там, в высокогорьях
молитвы шепчут, рук не пряча дрожь,
готовясь к осени, еще чего-то вяжут,
от гнева божьего спасая человечество,
движенье совершая — сверху вниз,
и словно бабочки, касаются земли,
обиженной на тягу к невесомости.

Мальчик, иди домой,
Чего тебе здесь слоняться, в кварталах, набитых эхом,
Где торчат унылые сутенеры
И, засунув руки в карманы, насвистывают старые песни.
Мальчик, иди домой, очень тебя прошу,
Позавчера здесь убили человека и отшвырнули,
Словно вернули туда, откуда он в эту жизнь заявился.
Так закончилась игра в карты при лунном свете,
И крапленые листья карт разнес ветер,
Как сожаление об убитом…

Мальчик, иди домой,
Если, конечно, есть у тебя дом,
А если — нет,
Если весь этот мир тебе — дом родной,
Тогда — что поделаешь,
Остановись на мосту, посмотри сверху на Мтквари,
Как переполнены воды костями блудных сынов,
Как медленно разворачивает, расстилает длинные волны
Река под мостом.
Что она предрекает тебе? Погребение? Счастье?
И об этом подумай.

Мальчик, иди домой,
Там тебя встретит всесильный дух нищеты
И беспомощность родителей.
Глянь на мир печальными их глазами
И увидишь на мостовой полночи — каменной, мертвой,
Как шуршит твоя же подошва,
Как в зимней стуже или в безмолвном глухом ожидании лета
Прислушиваются — вот! он идет,
Ночь вращается вокруг острия ножа, содрогается вывеска,
Меж деревьев дрожат витрины,
Кандалы ночи надеты на все —
На гастрономы и парикмахерские.
Мальчик, иди…