Вячеслав Ладогин - Спички

Список ингредиентов – дурной… идиотский пассаж —
Список ингредиентов – язык повернулся же ляпнуть —
Список ингредиентов – звук шпанский, не честный, не наш,
Ни на йоту не честный, весь переплетённый, как лапоть —

Список ингредие… – деревенских диентов простых —
Молоко и мука, сахар, дрожжи, сметана и масло,
Да изюм, да орехи – немного орехов лесных,
И немного изюма, да можно и самую малость.
Это Осипов мой по чуть чуть разболтал в молоке
Дрожжи тёплые, дал им запениться, склеил с мукою,
Промесив, тесту дал подойти, тесто на кулаке
Не приметив, что сохнет, он с пачкой пустою
Из-под «примы» расправился. Мокрую серу поднёс
К сигарете, и ею, родной, затянулся взасос.

Помнит Осипов «приму» над сыном, забитым шпаной,
И, к несчастью, с летальным (дурацкое слово) исходом.
Невесомый дымок сигаретный. Скворцы. Дело ранней весной.
По коричневой обуви, сшитой родным «Скороходом»,
Пробирается божья коровка – по Заречной когда-то рабкласс
Продвигался так – улице, если Бернеса кто слышал…
Но продолжу. Оса новорожденная повлеклась
По осоки седому листу. Капля рухнула с крыши,
Неспеша мимо окон хрущобы пяти этажей
Свежий воздух прошила, и в лужу забита по шляпку.
Помнит Осипов «приму» и вдруг донеслось до ушей,
Как убитый – младенцем, не моргая, агучит на папку.

Прима мокнет, паскуда, во рту – вылезает табак,
А отплюнуться как-то над тестом готовым неловко,
Жжёт урицкое зелье язык. Он не любит собак,
Он шпану представляет собаками. Бита, верёвка,
Арматурина рыжая рядом лежат с мертвецом,
Вбок заломлена шея над ней с незнакомым лицом.
Из-под гаек, гвоздей банка старая формой служила
Куличу, трижды тесто у Осипова подходило.
Шкаф духовой он раскрыл под советской плитой,
Дал голубому огню начало – огонь золотой —

Время, где сын был живым.
Фотоальбомом листая,
Осипов кашлял, глотая
Слёз воплощение – дым.

Массой творожной вверху
Выпечку ел понемногу,
В горе сочувствуя Богу,
Спьяну: мужик – мужику.

Смех, легкомыслие кому же надоест?
Кто жаждет горечи «звериного» серьёза?
Съесть слаще мякоть, нежли кость от абрикоса,
А кость – в роток чужой, глаза позор не съест.

Страсть к дольче жизни, к сладкой вите, наконец,
Как оземь косточка ударится, и баста…
Чушь, в абрикосовую мякоть от небес
Нет смысла прятаться – как цербер синь глазаста.

Вы горько плакали, мне было вас так жаль,
Вкруг ваших плеч я обернул, как шаль,
Мою любовь расшитую цветами.
Вы улыбнулись, вы затрепетали,
Утёрли слёзы, горе позабыли,
И шаль мою по праздникам носили.

Был жарким месяц май. Прошло сто лет.
Мою любовь вы превратили в плед,
И грелись в нём у старого камина
Под пианино, иногда наивно
Шутили вы над пышностью соцветий
На вашем старом, верном, тёплом пледе.

Однажды, возвратясь издалека,
Я постучал к вам в дверь. Вы отворили.
Я вам принёс букет свежайших лилий.
При виде вашего половика
Я понял, что прошло ещё сто лет,
Что износили вы свой старый плед.

Я вылуплен кричать «привет, заря».
И – в небе брызга, – вмещаю в клюв я пенье.
В слова преображается, горя,
Луч солнечный,
Дробящийся о перья.

Не плачу, и чужих я слёз не пью
В руке у ветра под дождём не мокну.
«Привет», – спою,
«Заря», – спою, и смолкну.
Два. Два. Два слова слышал, их – пою.

Дробящийся о перья чистый луч
Есть радость речи.
Глуп, одной ей – внемлю.
Гнездо – Ладонь живая выше туч.
Здесь облака мне застилают землю.

О нём, гнезде, могу одном грустить,
И грусть поёт, как наст крошат полозья.
Но час пришёл,
С ним – завязи, с ним – кисть,
С ним косточки, с ним солнечные гроздья.

Не плачу я, чужих я слёз не пью,
В живой руке я под дождём не мокну.
«Привет», – спою,
«Заря», – спою, и смолкну.
Два. Два. Два слова слышал, и пою.

Есть смерть… и – казнь. Казнь – смерть в квадрате,
С учётом снов перед концом.
Вот с опрокинутым лицом
Мне вы и вспомнились, Кондратий,

Кондратий Фёдорович – как
Псалмы слагая в каземате,
Подсаливали русский мрак
Слезой нелюбого дитяти.

У нас у всех одно рожденье.
Был дважды вздёрнут, кто сумел.
В слезах любви и вдохновенья,
С петлёй на горле, бел как мел,

Как вас не стало, песнопенье
Лишь жаворонок и допел.

У работяг есть интонация нытья,
Корявая на слух, но сердцу не чужая,
Распев докучливый, как книга Бытия.
К стыду аз, Ладогин, её лишь обожаю.
Беспомощна её сентиментальность, вдруг
Нахлынувшая: хлюп! – и обычайно спьяну,
Воспоминания про добрый нрав подруг,
О верности друзей, чьи мысли без обману,

О ярких жизни полосах, к примеру о
Том, что герою моему сказал начцеха,
О том, как на курорте было хорошо…

И приступ чувствуешь, и несуразность смеха,

Виват, дивертисмент несмазанных дверей,
Небритая, палеолитская культура,
Мне, как художнику, твоя близка натура,
Щемишь ты душу, и она, душа, добрей
Бывает к золотой (июльский луч) травинке,

Тут землю всю люблю, и каждый сантиметр,
Тут мальчиком хочу погибнуть в поединке
За честь, за Родину, за пошлый сантимент.
Тут думаю: вот так смешно из желудей
Рождаются дубки, боряся с буйством дёрна,
Бояся коз, и гроз, и сапогов людей…
Нытьё заносчиво, обидчиво и вздорно,
Нудёж о том, что, мол, смотрите на меня,
Какой я огурец, что прожил жизнь такую,

Моя ли в том вина, что, вот, жена – змея,
Всю юность я спустил с откоса огневую,
Что нет отдушины, что жизнь, как то вино,
Кончается, что ангел-бомж сдаёт бутылки
Бессмертной бабе в запылённое окно,
Античной Клавдии со гребешком в затылке,
Раисе, Лидии, иль Зое – имена
Пивных богинь, живых надгробий, жирных граций…
Вахлацкое нытьё, твоя ли в том вина? —
Милей мне твой псалтирь сонатных вариаций.

Ни звука в сердце нет, и очень тихо – в доме.
Дым сигареты, будто выгорела страсть.
И «Нервы» Анненского спят в объёмном томе.
Не хочется желать и невозможно красть.