Вячеслав Ладогин - Спички

Кричит жена на мужа своего, —
«Ты с ней гулял!». Весна. Весны приметы.
Заряженные веток пистолеты
В финале выстрелят. И серый двор

Заполнится зелёными флажками,
И с тряпкою рука запляшет в раме.

Сокрушительным ударом
Сломан лёд, раздавлен лёд.
Пахнет воздух шумом-гамом.
Тополь гол. Душа цветёт.

Лижет воздух лёд как пищу
Жадным, жарким язычищем.
Так в кормушке лось лесной
Лижет камень соляной.

Сходный с чудищем морским
Пузырится мегаполис.
Глины и дыханья помесь
Делит воздух на куски.

Я – свисток – внутри сквозняк,
…Обжиг с росписью несложной —
Свист хорея заполошный
Издаю в твоих губах.

Наконец-то я вижу, что Бог помогает России —
Потому, что три: два. Потому, что – три: два. Три: два, бля.
Съели горечь и желчь англосаксы, и красные, злые
Удалились, пылая от срама, винить вратаря.
Байрон встал на колени и плачет. Боб Саути, враг его,
Шелли, друг его, в голос рыдают, у Мэри кошмар,
Снится ей Франкенштейн, горло схвачено намертво.
Ощущаете по демоническим яйцам удар?
Киплинг с неба спускался, чтоб Краучу пас удружить,
Двухметровому нехристю, голиафу с ножищей чудовища,
Редьярд, ты проиграл, и в гробу тебе горько тужить:
Потому что ты сделал из третьего мира содомище,
Потому что три: два. Потому что – три: два. Три: два, бля.
Потому что есть Ивица Ольвич, бультерьер, не сдающийся аду,
И вмочил по воротам божественный Петрич, веля
Бесоватым романтикам страх испытать и досаду.

Наши с неба спустились! У ворот Грибоедов парил,
Страшный Лермонтов Кажичу пас получить дал коварный,
И творил Александр Сергеич игру. И пробил
Час позора саксонского. Родины час лучезарный.

Это вам за бомбёжки. За вашу любовь к хиросимам,
Это вам за славянские горы, за слёзы, за кровь,
За разруху, за то, что вы с третьим содеяли Римом,
Это вам… кровь стекает в траву с языка царских псов.

Вас крушат ураганы. И вас побеждают враги.
Вас зарежут ирландцы, разрядив в трансвеститские килты.

Ангел спустится к Лоту и скажет два слова: «содом» и «беги».
И турист потоплённому острову молвит лишь: «был ты».
Потому что вы хищники, кровожадные звери, глотать
Кровь святых обожаете, и убили невинных так много…
Оттого ваши женщины больше не будут рожать,
И напрасно на ваших купюрах враньё в оскорбление Бога.

Оттого ваши пажити станут пусты навсегда,
Оттого вы добычею станете грозных соседей,
Оттого обожжёт вас огонь и затащит вода
В свою тайную глубь в назидание взрослым и детям.

Мне насрать на Иран, на балкон, на партер, на галёрку,
Я не знаю, что сделают с нами за наши грехи,
Но сегодня примите, презренные варвары, порку:
Дали право тому, кого грабили, на поднятие с плёткой руки.

За линялые, бля, за линялые, бля, гимнастёрки —
Те, с которых купили и вырвали вы ордена,
Я стою, безучастен к постыдным следам вашей порки.
«Вот такие», – как дедушка Идл сказал бы, – «дела».

Устыдитесь, раскайтесь, вас предали ваши пенаты,
Вас уделали в собственном доме, в Уэмбли – вам знак:
Подползите к престолу суда и скажите: «Да. Мы виноваты».
А иначе речённое Богом свершится. И именно так,

Как вам сказано. Иначе бы Бог не помог нашим братьям,
Ибо мы виноваты. Ибо мы бесконечно грешны,
На футбольной траве наступает момент тишины,
Но по воле Небес в облаках буду мячик гонять я.

Прости. Увы, я слабый человек,
И одиночество мне в тягость.
Жизнь истечет слезами из-под век,
И – на землю. И не осталось.
А ведь лучилась взглядом! А ведь шла
Волшебной иноходью лёгкой!
И серебро рассветное пила,
О камни цокая подковкой…

Решись, беднягу не судя, простить,
Я не способен к поединку,
Лишь смолкну… а приятней погрустить
Под выщербленную пластинку.

Тут, в Москве, когда ты – там – утюжишь уральскую горку —
Жизнь нажалась на паузу. Куртку надел. Выхожу,
Ручка двери тромбоном блестит, дверь поёт: «Как мне горько» —
Блюз под стать Билли Холидей, кухни окно – в паранджу
Прячет искристый снег на дворе: сахар так от дитяти
Прячут, чтоб не стащил… по стене сполз убитый, застыл,
Точно так одеяло застыло, сползая с кровати,
Как морщины покойника, складки сини и чисты.

Свет из лампы, на пол-пути ровно, лица не коснувшись,
Остановлен: как жёлт потолок! Как окружность темна!
Чёрен стол, и не видно посуды, так, только нагнувшись,
Различаешь кофейник… Поёшь, а из губ – тишина.
Отвернувшись от двери и щёлкнув ключом, в лифт направишься,
Кнопку жмешь, взрыва ждёшь, взрыва нет никакого, есть лифт,
Отворяются створки. Лифт шлягер гудит: «Ты мне нравишься…»,
Бьёт сквозь кожу мурашками звонкими гадкий мотив.

Есть аналог: когда по компьютеру смотришь киношку…
Чтобы кофе сварить, ты на паузу ставишь сюжет,
Застывает Истомина, бьющая ножкою – ножку,
Застывает налётчик в руке с яйцом Фаберже,
Или ноги пловца в жадной пасти морского чудовища,
Или ядерный гриб…
Перед тем, как закрыться, дверь карцера в зоне… и что ещё?
Львица в страшном прыжке, русский царь – перед тем, как погиб…

Фильм продлится, когда ты вернёшься: достигнет свет лампы
До лица, до кофейника и до клеёнки стола,

Обнаружится вечер певучий за стёклами рампы,
Губы выяснят точно, что их немота умерла,
Но сейчас, когда ты – там – утюжишь уральскую горку,
Снег осталось в ладонях катать: «Вот земля», – говорить, —
«…Бог Ты мой… шар земной, ком сырой, весь – вместился ты в горстку,
Так, шутя», – над скрипучим сугробом треской воспарить.

В стёкла универсама хлеб чёрный, как всё повседневное
Забирая за деньги, чтоб в шипящий вместить целлофан,
Стать двуногим, и выскочить в дверь: «Кайф-погодка, душевная…»,
После снега – всё стынет ладонь. Там Урал, там – лафа:
Здесь легко кнопку с «паузы» снять, и – смотри продолжение:
Танцовщица парит, вор помчался, башку очертя,
У пловца хлещет кровь, налицо Хиросимы сожжение,
Львица зебру когтит, навзничь царское пало дитя…