Вячеслав Ладогин - Спички

…Нет, не фильм – миг, когда ты войдёшь!.. Нечто станет с часами,
И нули в них заменятся зеленью электроцифр,
Вся Москва заблестит колдовскими зимы небесами,
Прояснеет прекрасное слово сквозь разгаданный шифр.
Слово, облаком мчась и сверкая над твердью сырою,
Шар земли из снежка, что в горсти я держал, возродит.
И станцует Истомина не над уральской грядою,
И с процентом вернёшь весь безвременью данный кредит,

Станет слышен февраль – звук гобоя в преддверии марта,
И так ясно услышишь, что капли глаза округлят…
А пока на обоях чернеет Евразии карта,
А пока электронный с кружками нулей циферблат.
Дом. Вернувшись к ступеням, что громче, чем электроклавиши,
Кнопку жму: будет взрыв… что за чушь, будет попросту лифт,
И в открытую крышку рояля вхожу. Лифт гудит: «Ты мне нравишься…»,
Бьёт сквозь кожу мурашками быстрыми гадкий мотив.

Лифт, мечтавший взлететь выше крыши, опять не решается,
Выхожу на шестом.
Хороша в жизни пауза, цыц, хороша, и всё!
Чёрен хлеб – на все сто.
Там, там, там – на Урале… пух снежный от уст где – Эоловых
Вьётся целой толпой – балерин… пусть там стихнет пурга:
Вьюгу пишуший акварелист, загрунтуй всех, ментоловых,
Скользких, бледных, шуршащих в обёртке худышек Дега…
Если там, на Урале, шлягер тот же звучит… знать, оскомина
У тебя – от него…
На ладони твоей быстрой ножкой бьёт ножку Истомина,
То есть – тает снежинка, порастратив своё волшебство.

Забери меня в ладонь,
Подними над головой,
Мой бессонный часовой,
Строгий ангел молодой,

Дай вдохнуть мне воздух тот,
О каком я так томлюсь.
Как войду, пусть дверь высот
Затворяется на ключ.

Ночь пройдёт, велят – назад,
Дашь мне лесенку, друг мой,
И из дома Твоего
Снова попаду я в свой.

Я был самый младший из братьев. И, чтоб честным быть до конца, —
Я самым был маленьким в доме отца Иессея.
Сказать о себе что могу? – что пас я овец у отца.
Я сделал свирель. Я настроил псалтирь сам, рукою своею.
Кто нашему Богу сказал обо мне? Не говорили. Он сам всё решил:
Меня взял рукой, и кудри мои умастил, и вознёс,
От овец меня ангел, забрав, предсказал мне, и слово сбылось:
«Ты – помазанник».
Братьев, высоких красавцев, к себе Господин не пустил.
Я же вышел к иноплеменнику, проклят идолом их, но позор
С Йисраэйля я смыл, обезглавил гиганта – вот весь про меня разговор.

Судьба моя ясна. Пол вылощен. Оркестр обучен.
Танцоры выучили па.
Вот-вот, и будет пригласительный получен.
Войду, лакей взгласит: «К вам Ладогин, мадам Судьба».

И я, как Гавриил, всех мимо по паркету
Промчусь, как нежный зе́фир, в жажде тет-а-тету,
Чтоб дар свой получить, чтоб тайну знать свою.
Но допрежь я тебя, дрожа, благодарю.

Дворник снег сгребает,
Гладит сонный двор,
Небеса сияют
Снегом, взвыл мотор,
«Жигулёнок» Витькин,

И побасовитей
Звук – прошла «Газель»,
Свист… летит в обитель
Ангел мой – метель —
В небосвод безвидный.

Снежные куски.
Хрусткие скребки:
В дворницких ручищах
Чище, чище, чище.
Сталью голубою
Как шипенье вётел —
Либо над рекою…
Либо над прудом
Слышен шорох мётел
В рифму под окном.

Батут видал – изысканных скачки кривляк,
Пытающихся в воздух превратиться,
И частью неба стать, и облачком светиться,
Лучиться, розоветь, пусть жизнь их – на соплях.
Летучей рыбе кажется, что птица

Она. Какая разница с ныряльной
Пустышкой-вышкой – дивный мой батут:
Что в кувырканье тел, раз под воду уйдут
Под заунывный плеск и с брызгою прощальной?
А тут…

Как солнечная ткань, что над землёй дрожит,
Батут прекрасен, только пуст. Где акробаты?
Всем нравится нырять, а воздух не манит:
Возможно, лезть высоковато,
Возможно, время виновато,
И больно рыбам ввысь, хоть солнце вас пьянит.

Я жил, как в зеркало гляделся.
…Я так устал от глаз стекла,
И Пушкиным переоделся,
К спине приклеил два крыла,
И полетел… Вот удивлю-то,
Когда войду без парашюта
К приятелю, и как хочу
Рассядусь, и захохочу.
Потом, покашляв, грозным тоном
Начну стихи его корить,
Начну по-галльски говорить
Надменно, и с полупоклоном.
…А вот приятеля балкон.
Он спит? Пусть видит вещий сон!

Вдруг мой приятель пробудился
И посмотрел во все глаза.
– «Твой разум, друг, не прохудился», —
Вещаю, – «Против ты, иль за,
Я, Пушкин (я же ангел, кстати),
Тебя примчался вразумляти.
Совсем отбился ты от рук,
Размеры врёшь, не держишь звук.
И я тому нашёл истоки,
Причину… расскажу о ней.
Мой друг! Поверь, нет слов честней,
Хотя не скрою, что жестоки
Простые, ясные мои
Слова. Я – Пушкин, бог любви!

Всё зло в пластинках (нешутейно)!
Диск чёрный с красной посреди
Наклейкой, – начиная с Рейна
(Мой ученик… читал, поди) —
Вот настоящий символ века,
Вот настоящий бич! Глуп Эко,
Пуст Аристотеля оскал,
Не там Умберто ваш искал.
Простой и гибкий диск винила
Под металлической иглой
Звук ваших душ стирал порой,
Навязывал, что сердцу мило,
Судьбу по-своему кривлял,
Любовь и смерть определял.

Вы пишете о том, как млели
С пластинкой – каждый – со своей:
Пел Козин. Армстронг вторил Элле…
Маккартни слаще, Джон – грубей…
Вы проповедовали звуки
Отцам и бабкам, что, со скуки?
Ну нет! – от лютой веры в них —
В трубу, и саксофон, и крик,
В немало-сольные гитары,
Ударник, барабан, и медь.
Тот с детства сакс мечтал иметь,
Тот бас купил… «Орфей»… Болгары.
Тот – Пёрпл, Слэйдов – тот орал,
Тот рок-н-ролл, тот джаз играл…

Не веришь? Рейна строк коснёмся
(Вкус детства в них, как в эскимо):
«Утомлённое солнце
Нежносмо… нежносмо… нежносмо…
Суди, напрягши разум малость:
Так в этом ритме Рейн и жил,
Кровь, плоть и напряженье жил —
Всё на пластинку записалось.
Какое низкое коварство —
Как пыль смахнуть десятки лет,
Всю жизнь… чтоб обнажился след
Иглы на диске! Мир сорвался
С крючка. И входит в стих само
Нежносмо… нежносмо… нежносмо…

Мой мальчик, знай, канон – не фюрер,
Врёт раз, второй, и вдругорядь,
Но… Отчего всё ж просит Дюрер
Нас лишь природе доверять?
«Что русским», – ты ответишь, – «немцы?
Что понимали возрожденцы»?
Нет, не скажи… Он что-то знал,
Что завораживало зал,
Иначе как – из грязи в князи,
Как в Лувр из Нюрнберга попасть,
Как плюнуть, отрок, бездне в пасть?
…Легко! – Отречься от фантазий,
Писать природу, ей одной
Доверить жизнь, свой дух парной».