Владимир Михановский - Дорога к Пушкину (сборник)

Наш мир все хуже что ни год,
Мельчает люд, мельчает скот,
Старушки говорят,
Но и теперь он – хоть куда!
Каким же был наш мир тогда,
Лет тысячу назад?!

Мне Русь святая невтерпеж,
Куда здесь не посмотришь – ложь,
С ней просыпаться и уснуть,
Но не откроешь жизни суть.
Брат Лев, скажу без лишних слов:
Мне богомерзок Воронцов.
Такая у меня стезя,
Просил об отпуске – нельзя.
И рад бы послужить – но нет,
Другой влечет меня рассвет.
Да, слава есть, а деньги где?
Без них – зерно я в борозде,
Лежу – а прорасти нет сил
В стране цепей, в стране могил.
Теперь не ценятся слова,
Нужна мне только трын-трава,
Да мудрено ее найти
На неисхоженном пути.

Мне жаловался Пушкин, что два раза
Просил царя через его министров
Дать отпуск, только каждый раз в ответ
Он получал решительное нет.
– И что теперь? – спросил я у поэта.
– И что теперь? Да напишу я прямо
Царю на Зимний, что на берегу
Реки Невы, напротив крепость дремлет
И тяжкий купол над собой подъемлет,
А люди Петропавловской зовут.
А сам возьму-ка тросточку да шляпу
Да и махну хотя б в Константинополь,
Поскольку Русь мне стала поперек.
– Мой друг, но это родина твоя.
– Где хорошо нам – там отчизна наша.
Лишь деньги бы – да где их подберешь?
Их нет как нет, вот так, едрена вошь!

Мы съездили в Тирасполь и Бендеры,
Устали, но увидели сверх меры:
Различные предметы старины,
Следы картечин на лице войны.
Но Пушкин торопил меня в Одессу,
Обратно к воронцовскому прогрессу.
Честил милорда, звал полумилордом
И полуподлецом, но есть надежда
Что будет он и целым наконец.

…Обедали у графа Воронцова.
Насилу затащил туда поэта,
Он долго не хотел в тот дом войти,
Однако я поэта уломал.
Был Пушкин мрачен – видно, что не в духе.
Он был собою, видно, недоволен.
Отрывистые реплики бросал,
Как будто корм аквариумным рыбкам,
Сам отодвинул от себя тарелку.
Казалось, он предчувствовал беду.
Вдруг Пушкин встал, со всеми распростился.
Он резко отодвинул мягкий стул,
Шагнул на выход; говор сразу замер,
Все взоры устремились на поэта,
Но больше тот не вымолвил ни слова.
Граф побледнел, как будто принял яд.
Его супруга густо покраснела
И веером турецким помахала,
Глаза на стол неловко опустив.
И в зале тихий ангел пролетел.
Предчувствуя начало новых бед,
Смотрел я молча Пушкину вослед.
Поэт сыскал свою средь многих шляпу,
Надел перед серебряным трюмо
И вышел прочь.
…А я к часам к восьми
В отель вернулся и зашел к поэту.
В ушах звучали графские слова:
– Не надо обращать, друзья, вниманье, —
Поэт, наверно, не вошел в сознанье.
Он дерзок и безмысленен притом,
Держаться не умеет за столом.
Я из Лицея выгнал бы его
И… – не добавил больше ничего.

Поэт без сюртука, в цветной рубашке
Влез на колени к мавру из Туниса,
Высокому и ловкому Али,
Что приводил в Одессу корабли.
Он кантовался в этом же отеле,
Они с поэтом крепко подружились.
Рябой судовладелец забавлялся.
Веселый и немного плутоватый,
Он улыбался в рыжие усы,
Подкручивая кверху для красы.
Порою Пушкин щекотал пирата,
А тот в ответ хихикал плутовато
И ерзал, словно девица-краса,
Прищуривая дерзкие глаза.
Я пригласил ребят на чашку чая
В свой одноместный холостяцкий номер.

Официант принес пузатый чайник,
Заварку, пересохшие баранки,
Какое-то вишневое желе.
– Из Англии пришло! – сказал он важно.
– Эй, братец, забери его обратно,
А то тебе я в рожу запущу!
Меня ведь от английского тошнит!
– Пардон, не знал. – А вот теперь ты знаешь!
За чаем Пушкин вспомнил Кишинев,
Вновь сожалел, что прочь его покинул.
– Я Воронцова вытерпеть не в силах…
Одна отрада – это мой Али! –
И вновь защекотал его внезапно,
А тот заерзал – не терпел чахотки.
Поэт захохотал, исчезли тени
С нахмуренного желчного лица.
– Гони моя лошадка, курс на север, —
Он повторял, подпрыгивая мерно.
Болтали долго, в полночь он ушел
С Али – своим доверенным дружком.

Разгорячен беседою с поэтом,
Ворочался я и не мог уснуть.
Али сказал: – Мы в Турцию махнем!
Там девки слаще меда, ей-же-ей,
Да и дешевле много, чем в Одессе.
Я песню эту слышал, и не раз.
«Али – моя единственная радость», —
Не раз за вечер Пушкин повторял.
…Ершистый, неприкаянный и буйный,
Ну кто его в Одессе приголубит?
Кому он склонит голову на грудь?
Эй, пожалейте негра, кто-нибудь!

Такая запятая приключилась,
Иль, может быть, судьба, в конце концов.
Ты правильно взбесился, Воронцов:
Твоя супруга с Пушкиным слюбилась.
И через пень-колоду все пошло.
Где берега и лодка? Где весло?
Не зря ты перепутал ночь и день,
Узнавши про случившееся дело.
Топор бы в руки, или там кистень,
И врезать, чтоб в округе загудело!
Он может сделать, потому и граф,
И не лишен своих наследных прав.
Ему ли, ей? А может быть, двоим?
За муки незаслуженные эти…
Из трубки вился ароматный дым
И растворялся в душном кабинете.
Он прикурил и думал о своем,
И погрузился в полночь графский дом.

Мальчишка, графоман и фанфарон,
Напялил байроническую маску…
Убить его, пожалуй, не резон, —
Подобный случай вызовет огласку.
Нет, накажу я дьявола иначе,
И он завоет, получивши сдачи.
Уснул у моря пыльный городок,
Как контур незаконченной картины,
Тревог, надежд и мужества исток,
Что волею возник Екатерины.
И граф проговорил довольно смачно
Окрашенные горечью слова:
– Конечно, он сучара однозначно,
Но Лизка-то, паскуда, какова?!
Его – и на мальчишку променяла.
Чего Елизавете было мало?
Сперматозоид гнусный негритоса,
Он опозорил собственность мою.
Теперь вокруг любой посмотрит косо
На нынешнюю графскую семью.

Как быстро лоск блистательного сэра
Со спятившего рыцаря слетел!
Пылал он, как расплавленная сера
В аду, средь распадающихся тел.
Харон, неутомимый перевозчик,
Вот так же матерился средь зыбей,
Ругался, как надравшийся извозчик,
Когда он оставался без людей.
Слетела сразу с графа позолота,
Наверно позабыл, что рыцарь он.
Воздерживаться больше не резон,
Английский лоск слетел с него в два счета.
Ну, погоди же, подлое отродье!
Подавишься ты яблоком в саду.
Суд высший на тебя я наведу
И прочь тебя утащит половодье.
Проклятый прыщ на теле государства,
Узнаешь, что такое серный ад.
Я отыщу отменное лекарство,
Отличный быстродействующий яд.
…И сам не знаю, на каком я свете,
На грудь склоняю голову в тоске…
Он ездит на моей Елизавете,
Как всадник на утоптанном песке.
Он ставит раком тучную графиню
И в рот первичный признак ей сует…
Куда бежать? В Иерусалим, в пустыню,
На остров, посреди безлюдных вод?
Нет, не дождешься! Сам тебя отправлю,
Куда Макар не угонял телят.
Я сам тебя, дружок, реветь заставлю:
И ты уж не воротишься назад!
Попрыгаешь, развратник мутноокий,
Достоинство чужое погубя.
Царь все поймет, и гнев его высокий,
Как лава, изольется на тебя.
Но как же ты, арап и обезьяна,
Сумел жену-красавицу увлечь?
Постой, мерзавец! Радуешься рано,
Башку твою дурную скину с плеч.
Не скажешь по-хорошему – уйду, мол, —
Так завтра завопишь – спаси, господь!
Поплатишься, коли в ночи задумал
Красавице моей вонзиться в плоть.
Тебе устрою променад у моря,
Попляшешь, друг, на медленном огне.
И ты, щенок, за все заплатишь мне,
И для тебя в ночи померкнут зори.