Владимир Михановский - Дорога к Пушкину (сборник)

Михайловское… Снег метут метели.
Июля полдни – спящая роса.
Задумчивые царственные ели
И звонкие на поле голоса.
Мороз и солнце… Ровный бег коня…
Светелка в чаще… Девица-краса…
Бильярд и жженка, и стихи ночные,
Заветные наследные леса.
Застывшая дремотная Россия.
Жарынь, и солнце, и дожди косые,
Неяркая, неброская краса.
Тригорского желанный островок,
Протоптанная верная тропинка,
Завистливый и ненадежный рок,
Цветник девичий по законам рынка.
А он средь них – султаном из гарема,
Любая рада взор его привлечь.
На их дела взирают звезды немо
И льется переливчатая речь.
О, как прекрасны краткие мгновенья
И никогда не повториться им…
Надежды, увлечения, сомненья –
Межзвездный разлетающийся дым…

12 лет пройдут, как вздох девичий,
Ударит среднерусская зима.
Умчится лето, зной и говор птичий,
Уснут в снегу убогие дома.
Приедет он в свой край родимый снова,
Приедет он в гробу в последний раз.
Февральский вечер выглянет багрово,
Подернет солнце свой остывший глаз.
Он въедет в Святогорское подворье
В дубовом заколоченном гробу.
Открытое и ветреное взгорье
Принять готово и его судьбу.
– Нам надо мужиков – копать могилу,
Давай-ка, друг, в Тригорское гони.
Мерцали отдаленные огни,
Поземка разгулявшаяся выла.
Старушка вышла в оренбургской шали:
– Вам мужичков? Сейчас распоряжусь.
…Снега заледенелые молчали,
Промерзшая вокруг дымилась Русь.
– Кому могила?
– Пушкину-поэту.
Из Питера сегодня привезли.
Сейчас и подобьем, голубка, смету
За три аршина вынутой земли.
– Да кто ж убил его? Он был ребенок, —
Она вздохнула глубоко и горько. –
А голос был его заливист, звонок…
Всплыла луна, как брошенная корка.
В снегу стояли ели по колено
И не желали вырваться из плена;
Они все помнят, как и их хозяйка,
Они не позабыли ничего.
Минуло время. Как вернешь его?
Мелькнуло словно косоглазый зайка.
…А девицы по свету разлетелись,
Не зря их с детства отличала смелость.
Одна старуха вековать осталась.
А память-то, увы, такая малость!

Тут староста трех мужиков привел,
Она им отдала распоряженье
И началось неспешное движенье,
Хозяйкин гость их в монастырь повел.
Она стояла и вослед глядела.
Шептали губы: «Вот какое дело…».
Ушел из жизни славный их сосед
Совсем здоровым и в расцвете лет.
И ей, видать, немного жить осталось:
Совсем на донце дней – такая малость!..

Государь призвал поэта
Из родительской усадьбы.
Нарочный его доставил
В четверо всего лишь суток
В Николаевский дворец.
Вальш, фельдъегерь службы царской,
Сам молодчик двухметровый,
К новым подвигам готовый
Ввел опального поэта
Прямо в царские покои, —
Отчитался наконец.

Пробили часы четыре.
Ранний вечер опускался,
На кварталы городские,
На заставы и ворота,
На сады, дома и парки, —
Златоглавую Москву.
…Царь отменно был приветлив.
Поздоровался с поэтом,
Вопросил: «Ну, как дорога,
Где сегодня ты ночуешь?
На Тверской в отеле? Славно!»
Сон свершился наяву.

«Где бы был ты в день восстанья?
И твои ли это строки?»
«Был бы я с бунтовщиками,
Потому что, государь мой,
Некуда мне было б деться,
Там ведь все мои друзья!
Стих тот – мой». «Что пишешь ныне?»
«Не пишу я, потому что
Очень строгая цензура».
«Сам теперь твой цензор буду
И решать все стану сам.
Все давай мне, что напишешь,
Никого теперь не бойся!
Дай мне слово, что не будешь
Возмутительные строки
Сочиняя безрассудно,
Впредь швырять в народ честной».
Царь с поэтом толковали
В кабинете государя,
И поэт, слегка забывшись,
Грея ноги у камина,
Перемерзнувши с дороги,
Сел на столик за собой.

Царь с досадой отвернулся,
Скрыв искусно недовольство:
Ну, какие планы зреют,
Что теперь писать он станет?
Нет, нельзя давать свободы
Огненосному стиху!
Может, зря я дал поэту
Волю вольную сегодня:
Коли он на стол садится,
То могу я сделать вывод:
Он меня и в грош не ставит –
Говорю как на духу!»

После вышел царь к придворным,
Под руку ведя поэта,
И промолвил: «Позабудьте,
Кем и чем поэт был прежде:
Ведь теперь другим он будет,
Откровенно говорю!
Мой теперь он, право слово,
Я ему и друг, и цензор,
Ныне он – ступенька трона,
Вседержителя опора,
Просветленный, чистый сердцем,
Нынче он – слуга царю!»

У Веневитинова в доме
Читал «Бориса Годунова»,
И маленький невзрачный Пушкин
Казался им богатырем.
И тишина казалась мертвой,
Ее лишь вскрики прерывали,
Которые непроизвольно
Боярский сотрясали дом.

Таких не ведал потрясений
Старинный особняк московский,
Хоть часто здесь стихи звучали,
Да и хозяин был поэт.
Читал вертлявый человечек
С живыми, быстрыми глазами,
На нем сюртук, повязан галстук,
И черный – наглухо – жилет.

Я помню наши ощущенья,
Я их до гроба не забуду,
Я чувствовал – вставали дыбом
От слов поэта волоса.
Вот он закончил, все молчали,
Потом со стульев соскочили
И бросились к поэту. – Пушкин! –
Вокруг звенели голоса.

– Ты гений! Ты поэт великий,
Ты истину увековечил
И старину очеловечил…
Внесли вино в наш тесный зал.
Эван, эвое, дайте чаши!
Кто плакал в голос, кто смеялся;
Скрыть торжество поэт старался,
«У лукоморья дуб зеленый»
И «Стеньку Разина» читал.

Как расходились мы – не помню,
Какой был день – сказать мне трудно,
Улегся спать, но сон чурался,
Волнение сжимало грудь.
До самой смерти не забуду
Ту встречу вещую с поэтом,
Что нам открыл в денек октябрьский
Простых вещей простую суть.

Я в Михайловском снова,
Пишу тебе, женка, исправно,
Жду здесь осени, только никак
Приходить не желает она.
То покажется часом,
Как питерская вертихвостка,
То посыплет дождем,
То швыряется снегом,
То предстанет внезапно
Прозрачной и светлой до дна.

Так что я не засяду, поверишь,
Никак за работу,
Безотрадные мысли
Весь день и всю ночь
Навещают меня.
О тебе, моя радость,
О деточках наших малютках,
Ждать нам помощи нечего,
Словно в дороге огня.

Мой отец ничего нам,
Поверь, не оставит,
Он уже промотал
Половину именья,
И спустит остатки, поверь.
Я писать ради денег,
Ты знаешь, никак не умею.
А писать как умею нельзя,
Вот и мучусь, как раненый зверь.

Да, есть тетка твоя,
Что тебя хорошо одевает.
Вот и все. Только мы с ней не вечны,
Ты знаешь о том?
Я все думаю, милая,
Как тебе будет потом?
Голова моя пухнет от мыслей,
Как бомба, и чую –
Вот-вот разорвется,
Мне седлают коня,
И скачу я –
Вот поле, дубрава,
А вот и пустой косогор.
Ну, а конь мой доволен:
Потрудится под вечер славно,
И овса зададут,
Как положено тут с давних пор.