Михаил Мазель - Эффект присутствия

Всё так, Старик. Открытия смешны.
Смешно решать, кто прав, а кто неправ.
И я не пробурчу «меня тошнит».
И я не подожгу пожухлых трав.
И сим притворством я не обреку
себя страдать, что, дескать, стал лжецом.
По «нехочу» вобью в базальт кирку
и сталь сверну вокруг заподлицо.
Старик, прости, я не могу молчать.
Я понял – у всего изнанка есть.
Сказал!!! И что? Сюжет не стал мельчать.
Не разнеслась в момент благая весть.
Одно с другим срослось, как два и два:
летящий лист с гниеньем и весной.
Иллюзия, как чёрная вдова,
всё загрунтует неба белизной.
И остаётся взять и написать —
Старик, опять попадала листва…
Я лясы (лишь бы) не люблю чесать —
прекрасней нет в природе естества.
А то, что вот за этой красотой
банальность, бренность скрыты? Не смеши.
Старик!.. Опять листу кричу: – Постой!
Чего кричу? Лист падать не спешит.

Алексей Цветков не любит Верди.
Жаль… Я сам
не жалую Пуччини.
В этой «скачке», будь ты сзади или спереди,
нет ни подоплёки, ни кручины.
Просто вкусы, чувства, и пристрастия.
Просто связан тот же Риголетто
с багажом любви в моей династии,
и, в который раз, беру билеты я.

Есть у каждого свои родные фобии,
так и сяк исхоженные тракты.
…Почему не умирает Тито Гобби
в первой сцене из Второго Акта.
Почему под музыку весёлую
всякий раз сгорает Виолетта.
Извивается совсем не между сёлами
тракт от «почему» до «фиолетово».

Ничего себе воздвигли зданьице
этой многоликой тётке – Опере.
Господи, избавь от швабры в задницу.
Чувства сами сыпятся из hopper-а.
Эти звуки… не о жизни, не о смерти,
о страстях, слегка прикрытых флёром.
В каждом соло, трио и квартете
жизнь и смерть присутствуют суфлерами.

Да. У Верди с жизнью его долгой
и без них хватало разных звуков.
Смерть детей, жены… и бал с Пеппиною.
Путь, воспетый хором из Набукко.

В сотый раз втыкаю взгляд в компьютер
в запись Риголетто с Тито Гобби.
О, Маруллло, на какой минуте
жизнь и смерть, сойдясь, не покоробят.
«Почему под музыку красивую
происходят у Джузеппе все страдания?» —
у отца давным-давно спросил и я.
«Верди!..» – знал ответ его заранее.

История встаёт кровавым диском
над чёрною спокойною водой.
Сижу и вычисляю степень риска
и фактор, обещающий покой.
Так день за днём проходят век от века.
Там льётся кровь и торжествует смерть,
и ложь детишек учит, как кумекать…
Но до сих пор не покачнулась твердь,
хотя давно пророчат ей напасти.
Сижу и ужасаюсь, и ищу
в истории кровавой сны о счастье.
Считайте, что я этим как бы мщу
волне отчаянья, бессилия и шока,
катящейся по вере и вранью…
Выходит, я пишу стихи постольку
поскольку знаю, что и я храню
не сон, так чуть заметный отголосок
истории реальной, не иной.
И не как муж, а снова как подросток
осознаю (трясясь), какой ценой
досталось мне безоблачное детство…
Я должен дальше рассказать про ложь
тем, кто за мной пытается вглядеться
в луну над речкою и вслушаться в галдёж
каналов, охмуряющих нам разум…
Хочу я верить в то, что Разум есть.
Я верю в то, что не хитрю во фразах,
и эта Вера – стимул, а не месть.

…бежать от наводнения на поезде,
в котором – ни руля, ни тормозов?
Нет ничего печальней этой повести,
как нет в моём незнании азов.
Пускай немногому и кое-как обученный,
я сознаю бессилие своё,
де-юре отдаваясь воле случая.
А море наползает на жнивьё.

Дневных хлопот привычное журчание
порою заглушает ветра свист,
и глушит озабоченность отчаянье,
и берег убеждающе скалист.
Пускай вода и солнце точат скалы,
готовя почву за «а после нас».
…так бережно она ступни ласкала,
и наяву, и после, в бури снясь.

Издаст Ковчег, стоящий под парами,
надрывный журавлиный горький клич,
и беззаботно парами дворами,
оцепенения ментальный паралич
одолевая, соберутся люди.
Я промолчу, что я не их оплот.
Вода ласкает. Надо! Будь, что будет,
пора… из поезда построить крепкий плот.

Доверяй в этом мире себе одному,
но при этом, пожалуйста, верь.
Все дороги ведут только в эту страну,
и всегда их не меньше, чем две.
В чём же выбор тогда? В чём таится подвох?
Есть ли разница? Есть ли резон?
Кто-то шепчет подсказки, но кто он, мой бог,
и куда приведёт горизонт?

Доверяй в этом мире себе одному,
но, пожалуйста, будь справедлив.
Ветер дружески хлопнет ладонью в корму
и напутственно скрипнет прилив.
Ты куда-а-а?.. Это ветер смеётся опять.
Ты куда-а-а-а?.. Я к тебе. Я к тебе.
А стихи никогда не напишутся вспять,
как не станет доступней Тибет.

Доверяй в этом мире себе одному,
если звёзды легли на ладонь.
Кто-то крабом ползёт одиноко по дну.
Кто-то прячет волшебный огонь.
Сохрани. Не забудь. Сбереги. Донеси.
Эге-ге-гей-й-й, не пугайся, мой брат.
Это чайка свободы летит в небеси.
Это строки текут серебра.

Доверяй в этом мире себе одному,
но пытайся любить и искать.
Ты поверь: в миг, когда я свой взгляд
подниму,
сгинут тенью и страх, и тоска.
Не грусти, даже если сейчас ты один.
Не кручинься, не надо, мой бог.
Все дороги ведут… Поскорей приходи,
мой ещё не рождённый пророк.

Свободен – значит одинок.
Не парадокс – банальный выбор.
Метнутся стайкой из-под ног
невозмутимо, словно рыбы,
слова и тени этих слов
сквозь пыль и вечное сомненье.
Не ледоруб и не весло
в пространстве вызовут волненье.

Вставай с колен: читать следы
в широтах этих, парень, глупо.
Свободен – значит, до беды
и до любви шагать и хлюпать
походкой чёткою, как слог,
по буквам, падающим снегом.
Плечо заденет за отрог
преграды, собранной из «лего».

Свободен – значит не нашёл
и эту блажь ещё не бросил.
Чуть различимо «хорошо»
воткнёшь ты в Землю новой осью.
А за спиной цепочка дат
под песнями: а ля зарубки.
И недоступная звезда
быть продолжает самой хрупкой.

Свободен – значит снова – ты.
Непонятый, хотя доступный.
Среди галдящей пустоты
желаньями встают уступы.
Рука, объятья, поцелуй…
исчезнут энным полустанком.
Свободен – значит зафрахтуй
вновь одиночество подранком.