Михаил Мазель - Эффект присутствия

Наладилась на судне жизнь.
Возможно, лишь порой
из дюжины один – другой
вдруг нарушал покой
нацист… Куплетом ли, словцом…
Так это не беда.
Круизный лайнер «Сент-Луис»
сейчас и навсегда.

* * *

Лицом не выдаст капитан
тревоги ни на грамм.
Он не расскажет никому
про тексты телеграмм,
которые летят к нему,
пугая и страша,
что пассажиров девять сот,
похоже, зря спешат.

Круизный лайнер «Сент-Луис»
тринадцать дней в пути.
Гаваны профиль восстает
из выдохов: – Пусти!..
Но тщетно. Не пускает их
сменившаяся власть.
И остаётся им рыдать,
молится или клясть.

Судьбу?.. Нет! Стоек капитан:
он повернул корабль.
И вот Америка их цель.
Ещё одна спираль.
Увы. Не сжалилась судьба.
И тут – опять отказ.
Из Гамбурга пришёл давно
обратно плыть приказ.

* * *

Круизный лайнер «Сент-Луис»
плывёт… плывёт назад.
Не смеет больше капитан
смотреть глаза в глаза,
осознавая что везёт
он столько душ на смерть.
Круизный лайнер «Сент-Луис»
вдруг превратился в клеть.

Не президенты, не послы,
не Б-г, а только он —
гер Шрёдер – судна капитан
обязан выиграть кон.
Круизный лайнер «Сент-Луис»
не может быть тюрьмой,
и если стал опасным дом,
он не пойдёт домой.

Посадит судно он на мель
вблизи Британских вод.
И, чтобы ни было потом,
он судно подожжёт.
А после… Главное сейчас
не возвращаться в порт,
остаться в Англии, а там
возможен поворот.

Но, видит всемогущий Б-г,
чужое горе ймёт:
Европа сжалилась – она
всех беженцев возьмёт.
И невдомёк счастливым им,
что нет у чаши дна,
что в десяти неделях ждёт
их всё равно война.

А так… Не зря проделан путь
был в десять тысяч миль.
Девятистам смертям тогда
спасенье подарил.
Что снилось Рузвельту потом?
Что снилось тем другим,
цинично, сделав ставкой Жизнь,
устроившим торги?..

* * *

А что двенадцать? Был один —
у Абвера шпион.
Тогда ценнейший документ
доставил с Кубы он.
Потом погиб (в конце войны),
но не о нём рассказ —
о Праведнике Мира, что
те сотни жизней спас.

Круизный лайнер «Сент-Луис»
был сдан в металлолом,
и только память и хранит
преданья о былом.
Предательство и героизм,
нацизм и холокост…
Круизный лайнер «Сент-Луис»
плывёт в мерцаньи звёзд.

Ну здравствуй.
Молчишь?
Ну молчи, и при этом, ну здравствуй!
Ключи, где всегда:
под дощечкой на пятой ступеньке.
Прошу, научи, как в дальнейшем
не строить препятствий.
Стою на морозе без шапки вихрастый не Сенька.

Ну, здравствуй. Ты можешь молчать,
если так тебе легче.
Я знаю, никто не сумеет соткаться из звуков.
А вот из молчанья – куда вероятней.
Всмотрись в этот вечер.
Всмотрись в эти краски. Безмолвье
способно на трюки.

Ну здравствуй, моя невидимка.
Всё бродишь кругами?
Всё думаешь, стоит ли этому типу открыться?
Ты мне предлагаешь сложить из стихов оригами,
а я тебе снова под пятой ступенькой порыться.

Ну здравствуй. Не стоит пытаться умерить дыханье.
Твоё появление дело каких-то столетий.
Глядят на меня, не мигая, из чьей-то лохани
созвездия. Тесно им, бедным, на этой планете.

Журавлик уснул на дощечке, ручною синичкой.
На нужной дощечке… Какие звучащие краски!
Мой Боже, как долго не гаснет зажженная спичка.
Задуть – не задуть?
Пусть ожог станет нужною встряской.

Ну здравствуй, родная.
Молчи и позволь мне собраться.
Казалось, я все рассчитал
в своём сказочном царстве.
Но снова дрожу, как былинка, боясь аберраций.
Запомни, под пятой ступенькой. Под пятой.
– Ну здравствуй!

Два голоса лились.
Два голоса слились.
Два голоса вились,
как локоны Девы.
Два сердца не бились.
Два сердца разбились.
Два сердца влюбились
в небесном напеве.
И тот, что был первым,
просил нас поверить
отпущенной мере
сполна отдаваться.
А тот, что перечил,
был просто доверчив.
Похожий на вечер,
он к истине крался.

О чём они спорят?
Кому они вторят?
В которое море
рекою впадают?
Чуть слышно о Б-ге.
О смерти – немного.
О жизни… дорогой
от споров страдая.
Порою как дети
в мерцающем свете,
приветствуя ветер,
смолкая с закатом,
начнут по-иному,
как будто в истоме,
шептаться о доме
под пульса стаккато.

А небо прекрасно. Да-да.
А солнце прекрасно. Да-да.
А дети прекрасны. Да-да.
Нет смысла перечить.
А звёзды не гаснут. Да-Да.
А девы прекрасны. Да-да.
И всё не напрасно. Да-да.
Их должно беречь им.
Пусть льются без меры,
не правдой, так Верой:
неясно, кто первый…
в соитье согласьем.
Два голоса – оба
текут на дорогу
дыханием Б-га.
И мир так прекрасен.

Разговаривать было опасно:
смертельно опасно.
Но не страх был причиной молчанья
весенним тем днём.
Тишина… (не вино и не слово)
казалась им красной.
Лишь коробка конфет украшала
тот странный приём…

* * *

Человек приехал к Шостаковичу.
Просто так приехал невзначай.
Человек приехал к Шостаковичу
не работать. Даже не на чай.

В цирк сходил с ребёнком… и приехал.
Предварительно, конечно, позвонил.
Вроде люди ходят в цирк для смеха.
Человек же в цирке приуныл.

Прыгала собачка по роялю.
– Это что, простите, за сумбур?
– Рр-ав-в. Я Шостаковича играю.
Правда ли, весёлый каламбур?

«Дмитрий Дмитриевич, знаю, как Вам трудно…
…Я могу.
Свободен…
Хоть сейчас».
Ехал он, не думая подспудно,
для чего.
Так… помолчать.
На час.

Человек приехал к Шостаковичу
в феврале иль раннею весной,
несмотря на «Правду»… к Шостаковичу.
Год стоял тогда сорок восьмой.

* * *

…разговаривать было опасно
и с собственным эхом.
Они пили вино и молчали:
не рыбы, а глыбы.
И когда опустела бутылка —
гость встал, чтоб уехать,
а хозяин, пожав ему руку,
промолвил: – «Спасибо».

Он нёс свечу.
Огонь дрожал, как сердце.
Он нёс свечу
под проливным дождём.
Он сам дрожал,
не в силах опереться,
боясь упасть.
Он знал, что был рождён
и предназначен
этот путь проделать.
Не поскользнуться,
сдюжить, донести.
Гроза в бессильи
из-за туч кряхтела,
пытаясь рыком
скалы сотрясти.