Александр Пушкин - Уходя по-английски

Мадам, позвольте еще раз

Вуали Вашей прикоснуться.

А там, вернуться-не вернуться –

Зависеть будет не от Вас.

Пора. Стреляют… Добрый путь!

Не стоит в траур одеваться.

Вам – плыть, а нам резон остаться,

Чтоб Вам вернуться. Как-нибудь…

Из унижений – в яркий просвет –

тыщи историй на протяжении

полторы или более тысяч лет,

и своя история – явь.

Отцы и бабушки, прадеды и…

в великолепии

гущи прошлого и густоты

темной и яркой.

Из

смысла и красоты.

А мы –

на пол-шага

на белизну сегодняшних бумаг.

Как?

сделать из сегодняшнего вечера

Историю.

Рыцарь. И божья коровка

на постылом с гербом щите,

и у лошади на хвосте –

средневековый репейник –

больше размером

на два сантиметра

в диаметре

нынешнего.

(Рыцарь – метр шестьдесят.)

И осенние листья летят…

Зигфриду под лопатку.

А ты спишь и меня ругаешь.

А я люблю тебя,

как закат бордовый,

с такой же кровью и таким же счастьем.

На каждый прошедший рассвет молясь

и ненавидя себя лениво.

Река, мост… дождь прошел.

Дож проехал с своей догарессой.

Каббала – из той же серии, что КОБОЛ.

А счастье – просто как запах леса,

как подосиновик – сам растет,

не как пельмени – лепить годами…

И по логике в этот момент

лист чернильный мой выдрало ветром

и забросило в кучу листвы осенней,

одинаковой для Запада и Востока.

И мозг полоня,

на реке – сразу пять событий:

баржи с мусором, оптом вчетыре

слепленных,

воняя и восхищая

великолепьем абсурда.

Плюс

два теплохода напоперек,

как бледные oтраженья,

и

мелкая яхта миллионера,

плетущаяся в хвосте.

Итого – семь.

Инфантильность рыцарей – хуже нету.

Мусульмане властвуют по всему свету.

Но.

Девы, Закаты, Мосты и Горы,

и Собаки всяческой масти

остаются все еще в области нашей власти.

Давит, давит небо ясно

И ветвистые пути,

И кусты с листвою красной

Обожгут, того гляди.

Неизвестные созданья

Под рубашкою, как тать,

Ни щавели, ни герани,

Ни ромашки погадать.

Ни ручья с ключом речистым,

Ни тропинки за ручьем,

Знай, следы с пятой когтистой –

Пуще сторожа с ружьем.

Гукнет что-то… Так не выпь ведь,

Не болотная душа.

Ни пожрать тебе, ни выпить,

Ни покоя, ни шиша.

Как же жить? Без ног в колоды,

Без конвоя, без сумы…

В клетке – хочется свободы.

В стужь таежную – тюрьмы.

Возле ног – пока поземка,

Степь – глубокая, как чад,

Пара травок одиноко

Из-под снега чуть торчат.

Впереди – мутней сивухи,

Приближается буран,

Солнца шар, прижамши ухи,

Закатился под курган.

Позади – село Любава,

На пути – Запутный Дол,

Вольный ветер с вольным правом

Вольно тронул под подол.

Обернуться – не вернуться,

Отлежаться – не доспать,

Вот уж в воздухе, как блюдца,

Хлопья жирные летять.

Вот и снегу по колена,

Ни одной травы вокруг,

Да в носу позеленело,

Да в ушанку стук-да-стук.

Вот и выдохлась поземка,

Пухи хлещут, как хлысты.

А поди, дойдем, дойдем-ка

До критической черты…

Я хочу с тобой в Толедо.

Там, где странная река

Обнимает место это,

Водопадна и мелка,

Где живут не наши духи

В дырах узких площадей,

На булыжниках, где плюхи

Крестоносских лошадей,

В щель затиснуться сырую,

Где с роландовых коней

Переплет засохшей сбруи

Между замшевых камней.

Позабыть, что было ведал,

Снять обеты, с Вас – парчу.

Я хочу с тобой в Толедо,

Без тебя – что мне Толедо?

Я в Толедо не хочу.

Стирая ностальгию тщательно,

Как теркой – медленно и жестко,

Из памяти друзей-приятелей,

Сестер, морозные известки,

Квартиры – лабиринты критские,

Пивные – как кресты на карту,

Измайловские и Никитские,

И полустанки, и плацкарты,

Собак, буфеты, книги, ягоды,

Кирзу, опенки, грязь, блины…

И в час, когда уже не надо б и

Ни тех людей, ни той страны, –

Вдруг резанет, как свист из сада,

Московским запахом весны.

Все приходит к тем, кто ждет,

Только надо ждать подольше,

Только надо ждать погорше,

Будто уж и не придет.

Ждать, как будто “все равно”,

Будто слова нет такого,

Смутно помня лишь то Слово,

Что убить себя – грешно.

Жить – не ведать, что грядет,

И тогда, в покойной дреме,

Вдруг прочесть в каком-то томе:

“Все приходит к тем, кто ждет”.

Позабыт и позаброшен,

Вспоминаю вечерком –

Платье белое в горошек

С отложным воротничком.

Не фетиш и не игрушка,

А на сердце – окоем,

А на шее завитушка,

Вроде бантика на нем.

Буду я три дня хороший,

Сэкономлю на вине,

Я куплю его – в горошек,

И повешу на стене.

Только красивое любят поэты,

Только красивые любят портреты,

Только красивых аккордов набор,

Только красивый разрез помидор,

Только красивой одежды струну,

Только красивых движений волну,

Только в красивых влюбляются. Но

Часто премерзкое любят вино.

«Проезжая одиноко

от истоков Ориноко,

где-то в устье ненароком,

там, где кручи круче Альп,

повстречал я у потока

кровожадных милуоков;

и в баталии жестокой

рассекли мне лоб глубоко,

ребра вырвали из бока

и почти содрали скальп.»

Так друзьям поведал Петя,

пропадавший в Новом Свете,

где почти десятилетье

безызвестно пропадал.

Шрамом розовым белея,

что остался от сабвея,

где, червонца не имея,

он от черных пионеров

в лоб железкой схлопотал;

потирая ребер спайки –

как-то ёкнулся на стройке

со стремянки на газон, –

Так вещал в родной Перловке

от работы и «смирновки»

полысевший Питерзон.

Прошло не много лет,

Ничто не позабыто,

Серпастый паспарту,

Не изменивши цвет,

Хранится в ящике буфета,

Где гвозди, молотки и прочий инструмент –

Подобьем, может, пистолета,

Что пред финального куплета

Свой должен выполнить дуплет.

Эпистолярья цепь,

Не растеряв колец,

Все вьется. Peже, пусть,

Но внятней и прочтимей,

И отшлифованнее – для

Стрелянья в цель.

Роман о ностальгии

Традиционный принимает стиль:

Березки да ковыль,

Колхозные кобылы,

Гниль закромов,

Пыль трактов… да