Александр Пушкин - Уходя по-английски

В кармане рупь зеленый спать не хочет,

Я матом пробовал, так он меня – рублем!

И джин глушить не стало больше мочи.

Осталось главное – тот рай, что в шалаше…

Кошерный кот орет как оглашен,

Нерезаный, как голубой Есенин;

Спешат по трассам выблестки машин,

Шесть лет – шести цилиндров пережим.

Седьмой случился в день такой осенний…

Седьмой случился в день такой осенний…

В год Лошадей, Некованых Кобыл;

Лишь календарь отметил надпостельный

Долги, долги… Те помню… Те забыл.

Конец недели – значит Воскресенье;

Спи – не проспи, чтоб ужин не простыл.

Покройся плесенью натуре во спасенье.

Как камамбер – вот каламбурный сыр.

Домашнего бы съесть «наполеона»,

«Тройного» нет вкусней одеколона,

Блокаднику – в охотку суп с котом.

Под Рождество – гадать одна забота,

Семь лет прожить – не в поле мять кого-то.

Восьмой… А впрочем, про восьмой потом.

Восьмой… А впрочем, про восьмой потом.

Куда б махнуть в часы его досуга?

В каньон, на Запад, в карту ткнув перстом?

На Север, к Лондону? Или – туда, где вьюга.

Восток. Манит. Распяленным крестом.

Магнитом заколдованного круга,

Железным пестиком и Каменным мостом,

И дрекольем, чтобы идти на друга;

И стужей лютою, чтоб продрало до дыр

Короткого дыхания пунктир,

В Земле, куда – не суйся Датский Гений!

А жаль ее за глупость и за блуд.

Нам с ней делить с тоской, как рабский труд –

Девятый вал невиданных волнений.

Девятый вал невиданных волнений

Перевернет, как карточный марьяж,

Всю стройность прежних Божьих построений

Во имя новых Божьих. Где был пляж,

Леса взрастут, свои раскинув сени,

А где был дом, гора и город аж –

Волна неспешная сокроет, как мираж,

Под слой кораллов и морских растений.

Лишь, может, где-то детский башмачок

Случайно выбросит с приливом на песок;

Да ржавый рупь, на коем стертый Ленин,

Иль стертый Кеннеди, или китайский бог…

Мечтатель будущий их подберет в залог

Десятикратно внятных упоений.

Десятикратно внятных упоений…

Познав страданье, осознать вину

Своих отцов и дольних поколений,

Их сотни вин сведя в свою одну.

Десятикратно внятных упоений

Вкусить порой, как горькую слюну

Давно умерших, грешных исступлений

Смешную и кровавую войну,

И хмель бахвальств и унижений язвы;

Отцов давно прощенные маразмы

– Их жен наследовать и свадебных колец.

До старости – за них считать обиды,

А там глядишь – к тебе ж ползет, как гнида,

Прекрасный и губительный гонец.

Прекрасный и губительный гонец.

Как Aзраил, в пыли и пене конской,

Терзающий неопытных сердец

В ночи – наречьем средневавилонским.

А день придет – трудолюбивый жнец,

Сменив доспех на серые поноски,

Пойдет косить… Он вам и жнец и швец

И на трубе игрец. Иерихонской.

До полу-дня, не покладая рук –

Снопами он завалит целый луг,

А там – обед, и платье голубое…

Наш Азраил, он знал и боль и глад,

Да вот теперь – свой выстроил уклад,

Из дюжины измен и мордобоев.

Из дюжины измен и мордобоев…

Скучна мне эта жизни ипостась.

А хвост прижмет – забудешь все святое,

Заверещишь, как на крючке карась.

Пороков рыло вылезет рябое,

Что усомнится самый Ночи Князь,

Опустит руки паинькой Рембо и

Матрос захнычет: – Временные, влазь…

И Берия очки протрет, слезясь;

И Хомейни промолвит, поклонясь:

– Иди, Рушди, иди, Аллах с тобою…

А мир вздохнет и, помолясь с утра,

Начнет процесс зализыванья ран,

И смен – от полушарий до обоев.

И смен – от полушарий до обоев,

От вех общественных до частной смены вех,

Все недостаточно, чтоб изменить любое

Лицо нам данное. И с фото – детский смех.

Сам гул иерихонского гобоя

Натуры не изменит. И – не в грех.

И Колобок, беглец и блинный воин, –

Выходит, твердый на разлом орех.

Взгляни в свой лик, давно уже отснятый,

– Аль нажил более, чем ты имел когда-то,

При бабушке?.. Кисель да холодец…

С тем и помрешь, забыв доход и бабу;

Детей твоих, возможно, примет Рабба.

Всяк сказочке – пленительный венец.

Всяк сказочке – пленительный венец.

Хоть за концом – бездонность драм грядущих.

Иванушке с Аленушкой – киндец,

Прости их, благо, Боже присносущий.

В ответчика сыграем. Пусть истец

Навешает лапши колючей кущи, –

Его б в колодец – прёт он на крылец

И достает, крапивы горькой пуще.

Нам – наплевать. Люблю оно – как есть.

В том чести нет. А маленькая месть –

Необходимость рифм да неврастений.

Мы – ни при чем… Но естество – куда ж?

Поэтому – себя ж – на абордаж, –

Наш первый год подобен был измене.

Наш первый год подобен был измене.

Наш год второй – то Э-дем, то Со-дом,

На третий год под горестные пени

Четвертый год явился в новый дом.

Нам пятый год вкруг глаз наставил тени,

Шестой восшествовал стахановским трудом,

Седьмой случился в день такой осенний.

Восьмой… А впрочем, про восьмой потом.

Девятый вал невиданных волнений,

Десятикратно внятных упоений –

Прекрасный и губительный гонец.

Из дюжины измен в мордобоев

И смен – от полушарий до обоев, –

Всяк, сказочке – пленительный венец.

1990

Воспел Миронов Марриэтт,

Превознося превыше меры,

Не ведая, что против вет

ра плюёт он эдаким манером.

Будь ты фельдмаршал, будь корнет,

От Англии до «Англетера» –

Полно Колетт, Жоржетт… Анн – нет,

А значит, нету атмосферы.

С тоской и длинным пистолетом

Идёшь стреляться в кабинет ты,

А там – стройна, как сам соннет,

В цветном переднике, с багетом,

С набором пива и кревет

ок, но – души цветок – Аннетта.

Окно души, цветок Аннетта.

Но часто, не размежив вежд,

Внимаешь радио-куплетам

Про светлый памятник. Надежд

Надежных мало в мире этом,

Но коль найдешь, держись, как Пешт

За Буду задунайским летом.

И помни о красе одежд.

А коль скует суровым бытом,

Когда, босой и неумытый,

К ней постучишься на обед, –

Семита иль антисемита

Согреет и прижмет к ланитам

Надежда – негасимый свет.

Надежда – негасимый свет.

Но вот, под яркие софиты,

Накинув розовый берет,

Летит на сцену Маргарита.

И пусть герой плешив и сед,

Но буде в нем хоть гран пиита,

Его зажжет, как искра жито,

Марго, Маргоша, Маргaретт.

Замоскворецкою Одеттой

Полу-легка, полу-одета,

Она откроет двери в рай,