Виктор Голков - Пыль над городом. Избранное

В сторону, в сторону от их столбовой дороги.
В чащу глухую и сонную путешествие длится моё.
Туда, где под снегом прячутся медвежьи берлоги,
И где над верхушками кружится голодное вороньё.

Вижу, как ветками гнутыми прорастать начинает кожа,
Слышу, как замедляется ток кровяных телец.
И ноги корнями становятся у моего подножья,
И непонятно – это начало или конец.

Итак, прощайте.Пурга меня заметает по плечи,
Хоть подземные воды теплятся, силы мои храня.
Отныне дерево я, и ничто человечье
Больше меня не обманет, просачиваясь сквозь меня.

Буду стоять без устали, землю пронзив корнями,
И в непогоду лютую не задрожу на ветру.
И не склоню я голову, если даже забьют камнями,
Или начнут соскабливать живую кору.

Дерево – извилистые ветки,
Твёрдый ствол, застывшая кора.
Неподвижность и живые клетки,
На ветвях распятые ветра.

Заслонило солнца свет собою.
Рук моих кора не холодит.
Тихой жизни, скрытой скорлупою
Мёртвой кожи, – взгляд не разглядит.

И кипит, ничьим не видим глазом,
Жёлтый сок в артериях ствола,
И понятье обретает разум
О судьбе, что вглубь себя ушла.

Кем я был? О чём я прежде ведал,
На какой земле, в какой стране?
Почему молчание я предал,
Без меня живущее во мне?

Обуглившиеся от бедствий,
Под ветром с четырёх сторон,
Деревья сонные, как в детстве,
Свой видят тридевятый сон.

Глуха броня, но как из глины,
Внутри их тёмные тела.
И изморозь до сердцевины,
Остановившись, не дошла.

Дышать ветвями, коченея
От холода.Вздыматься, петь.
Весёлым пламенем гореть,
случайного бродягу грея.

Жизнь – безумная задача,
Но она проста.
Разве что-нибудь я значу,
Бхагавад –гита?

В этих джунглях непролазных
Как концы свести?
Тишине твоих согласных
говорю : прости.

Ни любовному ненастью!
Горю, мятежу.
Ни сияющему счастью
Не принадлежу.

Если ты на излёте,
То уже ни к чему
Откровения плоти
Ни душе, ни уму.

Шестьдесят ведь, ребята.
Значит рядом порог,
За которым расплата,
Завершение, бог.

Финиш – белая лента
Над зелёной травой,
Где рывок президента
Не быстрее, чем твой.

Потом окно заколотили досками,
Чтоб свет дневной в него не проходил.
И помню : сыпал шуточками плоскими,
За нашей дверью кто-то всё шутил.

И оказались мы в кромешной темени,
Когда, забив последний гвоздь, ушёл
Наш сторож . Вне свободы и вне времени,
Мы слушали, как капало на пол.

И я дышал в подвале массой спёртою,
Отечеством облезлый угол звал.
Про то же, что последнего был сорта я,
Так сделали, чтоб я не забывал.

Когда одна, необычайно белая,
Прошила темень света полоса.
И тот, кто жил, свои делишки делая,
ладонями закрыл себе глаза.

А свежий ветер ветками
похрустывал,
Искрились капли, в каждой – по лучу.
Того, что я увидел и почувствовал,
Забыть я не могу и не хочу.

Эй ты, время моё глухонемое,
Обведённое железною каймою…

Отодвинулся твой занавес дырявый,
Испарился герб твоей державы…

Ну а герб тот – тяжелая дубина
Да на кровь похожая рябина.

Надёжный как дубовый пень,
Без дыр и червоточин,
Благодарю тебя, мой день,
За то, что ты так прочен.

Ещё благодарю всегда
Тебя за то, что сразу
Рывком уходишь, как вода
От бака к унитазу.

За весь тот хлам и дребедень,
Что каждый день я вижу.
Благодарю тебя, мой день,
За то, что ночь мне ближе.

Падают годы, как сосны,
в чёрной реки глухомань.
Круглые, гулкие вёсны,
крики и сплавщиков брань.

Хмурые, мутные воды,
брызгами руки сечёт.
Длинные, трудные годы
сносит теченье, как плот.

Пусть я следов не оставил
в этой крутящейся мгле,
хоть я лишь плыл, а не правил,
всё же я жил на земле.

Счастья и скорби не смоет
времени злая вода.
Кто – нибудь лучше построит,
если уйду без следа.

Мой организм, моя страна,
где тёмные блуждают силы,
гудит мотор и вьются жилы,
и сердца тенькает струна.

Моя страна, мой организм,
хрипящий глухо, как пластинка,
кто заведёт твой механизм,
когда сломается пружинка?

Никто.И если есть предел,
тебе положенный судьбою,
и если вдруг водораздел
пролёг меж всеми и тобою,

хоть сотню ангелов зови
с таблетками и кислородом.
Как кесарь, поплывёшь в крови,
Низложен собственным народом.

Было видно, как пята приподнималась,
обрывая то травинки, то листы.
И дотоле неподвижное вздымалось,
уцелевшее под тяжестью пяты.

Под давлением её большого пресса –
Кривобокая, больная пестрота.
И рассеивалась, нехотя, завеса,
та, какой себя окутала пята.

Стало ясно, что был сломан, кто не гнётся,
А кто цел остался – сделался горбат.
И боялись все: а вдруг она вернётся,
вдруг со временем опустится назад.

Я был честолюбив, как самозванец,
Царём считавшийся у бесноватых сотен.
И был заносчивым почти как оборванец,
Тот, что « Я – римлянин !» кричал из
подворотен.

Хоть было кое-что во мне от музыканта –
Я мысли, так же как и он, читал по нотам,
Но не хватило самой малости таланта,
Чтобы заполнить им пробелы и длинноты.

Переродилось безотчётное влеченье
В меланхоличную, ворчливую усталость.
А то высокое, как в книгах, назначенье –
Оно, мне кажется, и вовсе не рождалось.

Метался то влево, то вправо,
кругами петлял его след.
Когда неожиданно слава
явилась на старости лет.

Не тощая, но и не в теле,
отменно была сложена.
Как статуя, возле постели
измятой – стояла она.

Шагами он комнату мерил,
своё небольшое жильё,
но внутренне, в общем, не верил
в явленье прихода её.