Виктор Голков - Пыль над городом. Избранное

Пыль над городом – жёлтая маска.
Помутнело в машине стекло.
Сочиняется страшная сказка,
быть в которой – моё ремесло.

Стал я ближе не к небу, а к Мекке,
к иудейской отраве приник.
Человеки кругом, человеки,
да песок – вперемешку и встык.

Он когда-то торчал монолитом,
перерезать пространство хотел.
Всё равно: быть живым, быть убитым,
лишь бы он на зубах не хрустел.

Золотая метка –
Одинокий лист.
До утра над веткой
Слышен ветра свист.

Скоро заискрится
Чёрная вода.
Здесь не станет птица
Вить себе гнезда.

А чтоб ветер жгучий
Не унёс тайком,
Он на землю лучше
Упадёт ничком.

Наутро белый саван сшили
Туманной осени.Как в шторм,
Сугробы-волны заходили,
И птичий затерялся корм.

В нас остаётся мысль о лете.
И только.Замерзает взгляд
На ветках, что в неверном свете,
Белесом, неподвижно спят.

Как всегда, необычайно странен,
Вечер, расплескавшийся в тумане.

Как обычно, свыше всяких мер,
Спящий город тих, безлик и сер.

Только крылья настоящей птицы синей,
Голубее не бывает и невинней,

Над пустой столовой, на углу,
Машут мне сквозь уличную мглу.

Оторвали от Москвы
И великого Ростова,
И упало наземь слово,
Как корона с головы.

На другом краю земли
Пользую святое право,
Бросив мёртвую державу,
Лазить по уши в пыли.

Мы шли по прозрачному лесу,
Болтая о том и о сём,
Не чувствуя страшного веса,
Который сейчас мы несём.

А может в году достославном
Брели по дороге пустой,
Мечтая о чём-нибудь главном,
Какой-нибудь цели святой.

И вовсе не выглядел старым
Тот город, где крыши внахлёст.
И тени скользят над бульваром,
Касаясь верхушками звёзд.

Снова смотришь взглядом
ностальгическим…
Знаешь, я тебя не выбирал.
Стала ты явлением логическим,
Даже если где-то я приврал.

Тронутая тенью увядания,
На исходе лета ты мила.
И струится холод опоздания
Возле нас, сидящих у стола.

Шепчешь мне свои слова горячие,
Принимаю этот нежный вздор.
Любят так одни только незрячие,
В комнате с исходом в коридор.

Я мог бы родиться арабом из Газы,
Бормочущим суры протяжно
В каморке, где нет ни ковра, и ни вазы,
Нет радио, впрочем, не важно.

Но я появился в Советском Союзе,
Кряхтящем под властью народа,
Мусолящем красную тряпку иллюзий
Бог знает с которого года.

И вот наконец-то в Израиле тесном
Я втиснут в железную рамку.
Манером, до тонкости в общем известным,
Я должен тянуть свою лямку.

Зачем же лукавить, какого, мол, чёрта,
Я не был китайцем и греком.
Не ел натощак шоколадного торта
В стране, истекающей млеком?

Эта древняя повесть звенит, как металл.
Лёд декабрьский был тонок…
Белым лебедем, кажется, так и не стал
Гадкий серый утёнок.

Значит, кожа свиная рябит сквозь узор,
ночь опять распростёрлась.
Хоть на пёстрой обивке как будто с тех пор
Позолота не стёрлась.

Что за дело – несчастную клячу хлестать
И корячиться в спешке?
Потесниться пора б, чтобы вовремя внять
Старой датской насмешке.

Снова пьяную песню горланит мужлан,
Где-то рядом, как прежде.
Значит прав был, воистину, Ганс-Христиан –
нету прока в надежде.

Нельзя утверждать, что меня далеко унесло:
Уключины целы, волной не разбито весло.

И ветром солёным ещё не продуло насквозь,
Как если бы море всерьёз за меня не бралось.

За что-то жалея, меня утопить не хотело
И так притворялось, как только оно и умело.

Неужто и солнце хоронится этой водой?
Я видел, как пеной туман становился седой.

И в фосфоре море от всех затонувших сокровищ.
Я чувствовал шорох по дну проползавших чудовищ.

Мог дикие бредни единственно так отвести –
Я понял – от смерти одно остаётся – грести.

Безумие страха, я вырву проклятое жало!
От соли рубаха к склонённой спине прилипала.

Спасусь, я уверен, там берег маячит вдали.
Мне хватит, конечно, клочка задубевшей земли.

Деревья листья скинули –
Со всех убор слетел…
Как будто сердце вынули
Из деревянных тел.

И вот они колонною
Стоят в одном строю,
Как будто осуждённые,
У жизни на краю.

Не стонут и не мечутся –
Хоть в ров, хоть на костёр.
Ты помнишь, человечество,
про братьев и сестёр?