Сергей Надеев - Игры на воздухе

Нам всё труднее пренебречь
Среди привычных оправданий
И с расставаньем схожих встреч
Противоречьем расставаний.
И невозможно убедить
Себя, наверное, друг друга,
Что в этом некого винить.
Ухта. Елабуга. Калуга…

Настурция – подумаешь, забава!
Старуха – слева, а собачка – справа.
А в центре, у дверей, сутулясь, дочь:
Поблёскивает мокрая оправа,
И дождь идёт, и некому помочь.

Старуха вяжет, скидывая петли,
Собачка дремлет – услыхала, нет ли
Усталый вздох в пространство, ни к кому?
Они привыкли, ветрено ли, снег ли,
Самих себя жалеть, по одному.

Настурция – опора и спасенье:
Старательно помыть под воскресенье,
Вязальной спицей землю разрыхлить
И развести в стакане удобренье,
Чтоб чайной ложкой медленно полить…

У ходиков подрагивают стрелки;
Два чайника, две газовых горелки,
Две кружки, перевёрнутые дном,
Сверкающие хрупкие тарелки —
Благополучье ходит ходуном.

А было: жили – помнят ли? – в разруху
Душа к душе, крошили в голодуху
Крапиву в закипающие щи.
Теперь – стары, годами и по духу,
А прежнее – попробуй, отыщи!

И лишь болонке, радостно скулящей,
Достанется от жизни предстоящей
Тоска и тяга двух существ чужих,
Родных по крови, жгущей, леденящей,
Остуженной и выжатой, как жмых.

Кого жалеть в квартире коммунальной,
Обременённой жизнью конфронтальной? —
Старуху-мать или старуху-дочь?
Настурция на полочке овальной.
Скулит собака. Некому помлчь.

Ступеньки, лестница, фрамуга…
Когда-то порознь, друг без друга,
Входили медленно в проём…
И вот, пришли теперь вдвоём.

О, щуплый призрак балагана!
Мы входим – в таинство органа,
Где трубы ржавы и пусты,
И мягкий говор с высоты.

Послушай, двери, словно клапан,
Впускают звуки: тот – заплакан,
Щемящ, а тот – наоборот,
Похож на кашель у ворот.

Цепей бряцание из шахты,
Глухое сетованье: «Ах ты,
Опять пешком… уже года…»
И чей-то выкрик: «Никогда!..»

Чужая жизнь даётся – что ты! —
Предельно просто, без заботы,
Среди обновок и гостей,
Широким жестом, без затей!

Давай останемся в парадном,
Где остро пахнет маринадом,
Бельём, постиранным вчера, —
Вот так и пахнут вечера.

Но кто, окликнув нас с тобою,
С перил завис над головою
И всё пытается узнать,
Откуда мы и как нас звать?

Качнулось, дрогнуло в подвале… —
Не мы ли что-то поломали,
Разладив трубы и колки,
Затронув жизнь за уголки?..

Да что искали в этом месте,
Где лифт гремит, скользит по жести,
Солят капусту, письма жгут,
Уходят, входят, нас не ждут?

Давай с тобой переиграем сырое ветреное лето,
В два голоса перепоём!
Не дети же, чтоб за сараем, в траве скрываясь, незаметно
Подкрадывались вдвоём.

Забавы наши будут проще: в плетёных стульях на террасе
Усядемся часам к пяти,
Чтоб видеть, как пылает роща на солнечной небесной трассе, —
Достань-ка циркуль, очерти!

Рука твоя так близко будет, что ничего не стоит тронуть,
И сладко – всё-таки не сметь…
Два крупных яблока на блюде, и третье – утопает в крону.
А вот и лес пошёл шуметь!

Но нам не дали инструменты и обманули с реквизитом:
Два стула, лестница и дождь.
Грузовики, топорща тенты, всю ночь перед окном разбитым
Буксуют. И не переждёшь…

Посмотри, во дворе подметают… Давно ли
Мы с тобою не знали ни страха, ни боли? —

Как катились гортанные дни,
Как округа в трамвайном кольце изнывала,
Было душно, стремительно в окнах светало:
О, за шнур жалюзи потяни!

Ты смеялась, лицо укрывая в ладони,
И сосок твой пылал в предвкушенье погони,
Мирозданье касалось губами виска
И струилось вокруг золотого соска!

И, пока ещё было немыслимо рано,
Мы спешили,
мы рот обжигали из крана
И бежали по улице за поворот.
И вставало светило над аркой ворот!..

…Но – октябрь устилает листвой водостоки,
Занимается новая ночь на востоке,
И трамваи летят – через годы – туда,
Где скользят – по касательной к жизни – года…

В футболке выцветшей и лёгком свитерке —
Как разны мы с тобой! Рука в руке,
По городу идём, заглядываем в окна,
И дождь стоит – на всём материке,
Ленивые, холодные волокна.

Чужие мы? – Спроси тебя, в ответ
Ты не ответишь мне ни да, ни нет,
Лишь поведёшь плечом, как будто по оплошке,
И нервно звякнешь горсткою монет,
Монетами, зажатыми в ладошке.

В Зеленограде или Воркуте
Бродили мы в оплывшей духоте,
Ловили дождь на локти и лопатки?
А может быть, на улице, в Ухте,
Ты поправляла тоненькие прядки?

Не всё ль равно, в какие города,
Нас настигая, хлынула вода,
В каком парадном дух переводили,
Трясли часы и ёжились, когда
Запястья невзначай соединили?

Я позабыл название и срок…
И лишь – футболка, тонкий свитерок,
Парадное, внезапная тревога,
Площадкой выше лёгкий говорок
И девочка, продрогшая немного…

В нежилой комнатушке, где жарко натоплено, что же
Мы молчим до темна и глядим осторожней и строже
Под размеренный гул и дрожанье худой занавески,
Жестяной рукомойник, роняющий редкие всплески?

Половица не скрипнет, не щёлкнут пружины кроватей.
Что же с каждым гудком – за окном – мы глядим виноватей,
Опускаем глаза, бережём воспалённые веки,
Отвергаем ладони, как приторный приступ опеки?

О, зачем мы с тобой опускали штрихи и детали,
В забинтованный сад в виноградную арку вступали,
Собирали совком червоточиной битые сливы? —
И казалось, что мы и рачительны, и терпеливы…

Мы бродили по саду, где листья крадут расстояния
От ствола – до ствола – до фасада кирпичного здания, —
Подбирали плоды до корней почерневшей антоновки,
На ветру поджидали рабочий автобус из Проновки.

Ты смеялась и грела озябшие пальцы дыханием,
Оседало светило, полнеба объяв полыханием,
И труба громоздилась, что вскрытый канал червоточины;
Громыхал грузовик, поджимая к полоске обочины.