Олег Бушуев - Преображения Павла Волгина. роман в стихах

Носило мистики печать
Героя нашего рожденье.
Здесь о его происхожденье
Я мог бы просто умолчать.
Хотя и интересно. Впрочем,
Оно, быть может, и не очень
С той мистикой имеет связь.
Нет, всё ж, поведаю для вас.

Жил первый прадед «при царе»
При штабе армии в Варшаве
Был генерал, служил державе.
Второй – в оркестре при дворе
Был музыкантом круглолицым.
Лишь в сорок лет сумел жениться.
Был балагур и острослов.
А позже волжских промыслов

Приказчик был весьма проворный.
Под Люблином ещё один
Имел свой хутор и подворье.
Зажиточный был господин.
Известен был в своём уезде,
Но генерал к нему не ездил,
Не упивался с ним вином

За польским приданым столом.
Не важно, кто четвёртый был,
Какого званья и дохода,
Октябрь семнадцатого года
Сословья как бы отменил.
Тех обесславил, опозорил,
А тех изгнал и разорил,
Врагами сделал и рассорил,
Но всех их в Павле примирил.

А в девятнадцатом, в котором
Страну власть Хама заняла,
Оставили живым дела
Все четверо, хлебнувши горя,
И умерли. Тот от удара,
Тот от тифозного угара,
И каждый от чего-нибудь,
Как век их, кончили свой путь.

В походах и боях своих
И деды были в разных станах,
Но это было б, право, странно,
Когда бы не любил он их.
Слова: вахлак, золоторотец,
Буржуй, кулак и враг народа…
Все он профессией считал
И равно всех их почитал.

Погоны спрятав и кресты,
Дед первый умер в Туркестане,
Альбомы старые листая,
Наш Павел власти не простил,
Что фото деда в них не видел.
Он ни за что б его не выдал.
Второй, кого он знал живым,
На Соловках был звеньевым

Из заключённых. Рыбной ловлей
И зэков, и НКВД
Кормил как спец по доброй воле.
Ловил он рыбу в той воде,
Где баржами врагов топили.
Штырём сквозь лёд он пробивал
Те черепа, что в зиму всплыли,
Так срок свой первый отбывал.

Моряна дула, шли дожди
В тот день, когда родился Павел,
А дед в то время в море плавал.
Теперь он Каспий бороздил
На сейнере под хмурым небом.
Задержанный на проходной
За взятую буханку хлеба,
Там новый срок мотал он свой.

В такие дни рождались люди,
Кого народ в вожди избрал.
Сказала акушерка: будет
Младенец, верно, генерал.
Погода всех перепугала.
Стремясь всю землю потопить,
Над хлябью молния сверкала…
Ну, будет вождь, тому и быть.

Лет в пять прочёл он «Буратино»,
Где иллюстрация одна
Привычной бедности картину
Ему напомнила. Она
Показывала бедных хижин
Худые крыши, если ближе
Посмотришь, бедных мужиков,
И всё страною дураков

В той книжке называлось это.
На корабле трофейном, летом
В село однажды по реке
С любимой книжкою в руке,
Он ехал с матерью, глазея.
По берегам была Рассея,
Вдруг он воскликнул: «Вот она!
Смотри, та самая страна!»

Те самые худые крыши
Гнилых, от пыли серых хат…
Вдруг слышит окрик: «Тише! Тише!»
Не зная, в чём он виноват,
Какую он озвучил ересь?
Шептал он, взглядом в берег вперясь,
Что звалось: вражеский поклёп,
За что тюрьма иль пуля в лоб.

Совсем взрослеть не торопясь,
Он рос, почитывая книжки.
Когда соседские мальчишки
Вступали в половую связь,
Пытаясь сексом утвердиться,
Он стал в библиотеках рыться.
Хотел узнать из книжек он,
Вселенной правящий закон.

Понять, как движутся фотоны,
Как плотен вакуум и что
Такое странность пи – мезона,
Где антимир, и создал кто
Вселенную из дробных кварков.
И почему в кино нам жалко
Людей, обиженных судьбой,
А так нам не до них с тобой.

В чём жизни смысл – в познанье мира
Иль в исправлении его?
В чём способы, чтоб видеть шире,
И как из хаоса всего
Одно собрать изображенье?
В чём скрыт секрет преображенья,
В чём связь крещения с водой,
И как нисходит дух святой?

В душе он тоже был поэт,
И романтизм не чужд был Павлу.
Но хоть порой стихи писал он,
Свой дар болезнью юных лет
Считать, как многие, был склонен,
Был без застенчивости скромен,
И то стихами мог считать,
Что вновь и вновь хотел читать.

В своих стихах он не подругу,
Красу вселенной воспевал.
Границу жизненного круга
Границей он не признавал.
И место человека в мире,
И солнца и планет в эфире
Понятно было для него.
Он не от мира был сего.

Проблемами вселенной занят,
Он жизнь вокруг не замечал.
Не озлоблялся, не ворчал,
Надеясь, что жизнь лучше станет.
Стремясь быстрее в угол свой
Вернуться к книгам, сам с собой
Нередко в спор вступал научный,
И жизнью жил совсем не скучной.

Он лишь поэзию читал,
В свободу, словно в Бога, веря.
Соцреализм, же, он химерой,
В отличье от неё, считал.
Другой реальности доверясь,
Он знал, что здравый смысл —
тут ересь, И мысль свободную ценил,
Что в этих книжках находил.

На взлёт мог Павел отличать
Хороший стих от словоблудья,
Так разбирался он и в людях,
Хоть на себе носил печать
Беспечности. Жил днём единым
И был немного нелюдимым,
И искушений избегал,
Что мир подлунный предлагал.

Так с Бродским был герой мой схожий,
Любил читать стихи его.
Что, может быть, важней всего,
И в чём ещё они похожи,
Они поэзию любили
И в ней начитанными были,
До Бродского и мне сто лет,
Второго же такого нет.

Но грань безумья и рассудка,
Где и родится волшебство,
Дана немногим, словно в шутку,
И может так лишь меньшинство
Нежданный образ вызвать словом,
Хоть правила игры готовы
Не все принять. Но тот и тот
Их принимали без хлопот.

Был Павел нетерпим к порокам,
Не мог их в доблесть превращать,
Он подлость не умел прощать,
И тем он был к друзьям жестоким,
И принципы он старомодно,
Что было очень неудобно,
Терпимости предпочитал,
За что порой он и страдал.

Такие люди раньше были.
Они одну всерьёз любили
Пришелицу из сладких грёз.
И принимали всё всерьёз.
Ей верность в мыслях соблюдали
И ревновали и страдали.
Сказать им стоило трудов —
Жизнь кончилась или любовь,

Когда с любимой расставались,
Как счастье вспоминая дни,
Когда утехам предавались,
По гроб в подругу влюблены.
И вдруг проснувшись, понимали,
Что разлучившись, потеряли,
Любви не ведая иной,
И часть себя, и рай земной.

И он познал влюблённость тоже.
Томленье, поцелуев мёд,
Хоть на любовь она похожа,
Но кто же сразу разберёт?
В слезах, с потоком сожалений,
Остыл к объекту вожделений.
С подругою скучать он стал.
И час прощания настал.