Лариса Захарова - Мера любви. Избранное

Отвоевал положенный срок.
Не себя – Отчизну берег.
Внутрь себя направленный взгляд,
До сих пор обрубки болят.
Костыли в углу у стены —
Память той далекой войны,
А еще напомнит о ней
Пара снимков суровых дней,
И руки перебитая кость,
И осколков снарядных горсть.
Ордена, что ему вручены, —
Это тоже память войны.

Был у женщины взрослый сын,
Словно свет в окошке – один.
За всю жизнь, что она прожила,
Только ночка счастья была.
Но другим и понять невмочь,
Сколько значила эта ночь!
Став единственной в их судьбе,
Сотню лет спрессовав в себе…

Был коротким любовный век.
Умирать ушел человек.
Он погиб в то утро в бою,
Ей любовь оставив свою.
У могилы, скорби полна,
Все ж надеялась, плача, она:
Жизнь проснулась, не умерла,
У нее под сердцем взошла.
И живут уже не сыны,
А праправнуки – память войны…

А у этой за много лет
Ни осколков, ни фото нет,
Не знавала слова «беда»,
Горя не было никогда,
Путь прямой и спокойный дан:
Ни болезней, ни встреч, ни ран,
Ни сплетенных в объятье рук,
Ни тоскливой боли разлук,
Ни в шкатулке – заветной той —
Писем с почтою полевой,
Не висит шинель у дверей,
Нет ни сына, ни дочерей,
Голоса внучат не слышны,
Дни не веселы, не грустны…
Но остался трагичный след:
Что ни спросишь – ответит: «Нет».
Но спросите, есть ли беда, —
Сразу «нет» превратится в «да».
Все вокруг полно тишины —
Это тоже память войны…

Язык ее не слушался совсем,
Как будто глыбы многопудные ворочал:
– Простите… Потеряла… Сразу все…
Три иждивенческих и две рабочих…
Окаменев, недвижно сын стоял,
Боясь, наверно, быть чрезмерно резким,
И, словом убивая наповал,
– Великолепно! – молвила невестка.
Две девочки прижались у стены…
Им, несмышленым, были так знакомы
Те карточки, значения полны,
Те фото невесомые войны,
Что становились пайкою весомой.
И в ожиданье Страшного суда
Виновница сжимала скрюченные руки…
Но тем троим, кого настиг удар,
Не слышен был безмолвный крик старухи.
Наверно, легче было бы сейчас,
Когда бы на нее с дивана и со стула
Глядели не четыре пары глаз,
А черные винтовочные дула.
Вновь шарила дрожащая рука
В кармане, теребила полушалок…
И темный рот пустого кошелька
Был, как сама, беспомощен и жалок.
От ужаса лицо ее свело…
– Я дура старая… Убить такую надо…
Сегодня только первое число —
Начался месяц… Первая декада…
Вдруг замолчала. Сразу – тишина.
Упала на пол – и уже не встала.
Параличом разбитая, она
Еще два года целых пролежала.
…Все убирая после похорон,
Сноха – и та заплакала украдкой,
Найдя бумажный крохотный рулон
В кармане у свекрови – под подкладкой…
Он нес не жизнь, а смерть. То был снаряд,
Принесший горе – просто, между прочим.
…В семье поныне карточки хранят —
Три иждивенческих и две рабочих…

Неожиданно, как-то странно
Я столкнулась с Афганистаном.
В магазине вдруг услыхала я,
Что война эта, дескать, малая,
Даже сравнивать вроде дико
С той – Отечественной, Великой,
Что не всех же коснулось это,
Что воюют далеко где-то…
Льготы семьям – зачем их дали?
В сорок третьем не так страдали…
Видно, женщина та считала,
Что забот без того хватало,
Что стреляют совсем немножко,
Словно вроде бы понарошку,
И что многие не заметили
То, что гибнут двадцатилетние…
Только если убили сына,
То для матери все едино:
Знаменита война ли, нет ли —
Когда впору самой бы в петлю
Или так, в одночасье, чтобы
Умереть у родного гроба,
Холод цинка рукой обнимая,
Орден сына другой сжимая…
В сердце матери – весть ударом:
Сбит сыночек над Кандагаром,
Деда воинский путь свершивший,
Через сорок лет повторивший
И, как очень многие деды,
Не доживший до Дня Победы…
Люди сел, городов, столицы!
Милосердней вглядитесь в лица!
В чьем усталом, потухшем взоре
Неизбывное чье-то горе?
Ведь оно не кричит, не стонет,
Боль свою, как детей, хоронит
Или, нам не подавши вида,
Нянчит юного инвалида…
А в квартире горит светильник,
Монотонно стучит будильник.
Смотрят женщины на портреты,
Что навек в черный креп одеты.
Два ровесника. Как похожи!
Каждый двадцать на свете прожил.
И с улыбкой глядит на деда
Внук, не видевший Дня Победы…
Люди, будьте людей достойны!
Проклинаю любые войны!

Он природы лучший образец —
Будь то Пушкин, Моцарт иль Сенека,
Будь пастух, рабочий иль кузнец, —
Каждый – царь природы наконец, —
Тот, кто носит званье Человека.
Своего величия в плену,
Создал он великие творенья —
Живопись, искусство, песнопенье,
Рисовал, писал стихотворенья,
Породил науку не одну,
А еще придумал он войну,
Главное свое изобретенье.
Что случилось – не понять ему:
Враз – нет рук, нет ног… В глазах затмение…
Мины взрыв – удачен, без сомнения,
Враг ликует – видно по всему,
Но недолго: снайпер по нему,
Оба – в лужах крови при падении.
Грохот, ругань, гул, смятение,
Дым, пожар, живых людей горение,
Умирает – видно по всему…
…Сын его о гибели Муму
В школьном классе пишет сочинение…

Признаюсь: незачем скрывать
Знакомство с истиной одною.
Рука устала тосковать
По не написанному мною.
– Трудись! – велит суровый долг.
– Не позволяй душе лениться!
Но изможденный бедный мозг
Не в силах в строки воплотиться.
Избыток чувств, а не ума
Порой во вред – уж мне поверьте.
В конце концов, и жизнь сама —
Синоним неизбежной смерти.
Знать, непрощаемы грехи
У блудных пасынков России,
Коль тонут легкие стихи
В разбушевавшейся стихии.
Безмолвно матери кричат:
– Сынок… Кровиночку… Не троньте!
Не слышат их ни стар, ни млад:
Встает один, другой солдат
За смертью в очередь на фронте.
Как символ боли и беды —
Вопрос: – Кто крайний? Я за вами…
Я завершил свои труды,
И для меня – конец страды…
А изувеченных ряды
Все смотрят скорбными глазами.
Изранен, падает солдат,
Не в силах вымолвить упрека,
С покорностью… Уже он рад,
Что нет пути на фронт, назад…
Господь, прими Своих ребят,
Землей засыпанных до срока!
Уже не будет тех солдат,
Сойдут они с пути земного,
Цветуще-доброго, живого,
Оставив слезы, память, слово,
Молитвы мамы за родного,
Молитвы за других ребят…
Вновь мальчики – за рядом ряд —
Окровавленные стоят,
Как пред Борисом Годуновым…