Лазарь Соколовский - C Ближнего Неба

всесильных-всевышних… Абсурдный, увы,
античным поэтам сей промысл неведом.
Докатятся ль грозы войны до главы
системы иной? Эписодии следом

сыграют актеры, самою судьбой
что призваны истину гнать понаршку,
как гонят невест – женихов на убой
куда-то опять… Все прикроет обложка

иль занавес. Дело одной лишь семьи —
языческой, нашей – чей окрик победней?
Ифи… Ифиге… Ифигения и
иные лилейные девы – в последний?

В ноябрьскую терпкую, липкую рань
леса осеняет предчувствие горя —
заменит тебя белоснежная лань,
как вскинется жертвенный жадный топорик?

Проснется Природа – Диана? Проспит?
Елена вернется в замужнюю Спарту?
Не старый, так новый споет Еврипид
спасенье ребячье? Дождемся ли марта

веселого, где диктатура сдает
и наша былые свои полномочья?
Ифи… Ифиге… Ифигения, счет
оплачен! Лишь осень разодрана в клочья…

То смеяться, то плакать примется
память к очередной поре —
не расснежится, не раззимится
ни в утопии, ни в январе.

По полям будто рысью конница,
фронтовой ли, лагерный след
подзабылся как будто – помнится
даже сквозь юбилейный бред

не со мною – с отцами, с дедами,
кто до срока ушли туда,
где напрасно греметь победами —
сроки-звезды не распродать,

телогрейки лишь скинув, кители,
подсчитать – что отчизна шьет.
Разве генция – как там? – интелли…,
так у нас никогда не в счет,

даже если себя уродуя
(не отречься от прожитой!),

с обихоженной несвободою
прямо в петельку головой.

Что – от климата безобразия?
Что – с похмельного трын-трава?
Никакая Европа – Азия,
не неметчина – татарва

луком, саблей, скулою кривится —
разродиться б иным к поре…
Не расснежится, не раззимится
ни в утопии, ни на дворе.

Так в природе еще не бывало:
белый саван разползся в семь дней…
Неужели все сказки сначала,
брага жизни от свежих корней?

Есть какая-то тайная сила
в этой ранней тревожной весне?
Слышал – ведьма в лесу голосила
о своей ли беде, обо мне,

в почке глупой ворочалась завязь,
лист слепой набирал желтизну…
С миром смутным навеки прощаясь,
не тянуло к заветному сну

понятых – сквозь ожившие души
по тропинкам привставших стволов,
я шептался, глаза не сомкнувши,
с дальним Богом, но выдохи слов

восходили истаявшим паром
в глубь, где вымерзла голубизна…
Знать, весна распоясалась даром?
Что поделать, на то и весна,

не помощница в посках смысла,
и куда беззаботной понять —
вот последняя оттепель скисла,
диктатура скрежещет опять,

перебьет молодые побеги,
что пробились сквозь зимний кордон,
искупаются зяблики в снеге,
чтоб заткнуться до лучших времен,

затаятся, считая потери —
не попасть бы на этот впросак.
А такой был соблазн, что поверил,
рассиропился, старый дурак…

Ах, весна! ну, какие подставы
растревожат российскую тишь.
Видно, ведьмы орут для забавы,
и напрасно глаза проглядишь.

Не сойти б с ума
все по той причине —
на душе зима,
даже голос стынет,

свял от серых плит,
словно от недуга,
снег глаза слепит,
хоть и ветер с юга,

трескается лед,
припекает спины,
что он принесет
с почтой голубиной —

скомканный прогресс?
стираное солнце? —
вздрогнет птичий лес,
наш – не обернется,

ни надежд, ни сил,
пусть весна сорокой,
изнутри застыл,
жарким левым боком,

некуда расти,
коль одни обноски…
Лучше отойти
тихо, по-толстовски,

без вещей, без слав,
в простоте искомой,
вроде, убежав
от родного дома.

В твое рождество не прийти мне, не стать
к оградке ли, к мрамору в утлом возглавье,
как ждут потаенно отец наш и мать —
но нет твоего, мне, увы, однотравья

на сникшем, слепом, приглушенном клочке,
который пришедшим пока еще нужен,
как лучик из детства, зажатый в руке
на всякий… чтоб легче скакать через лужи

в обратный (когда бы возможно…) маршрут,
где небо смертями еще не чревато,
где сбито отчаянье в пару минут
и явно, как воздух, присутствие брата…

Мне снова из прошлого каменных врат,
где не опереться тоске человечьей,
тащить хоть бы веру прапращуров – смят
я временем новым, но, думаю, встречу

достойно и сам предстоящий отрыв,
когда подойдет полоса грозовая,

в золу обративши ребячьи костры,
где с родиной жесткой я тоже прощаюсь

без слез покаянья своих ли, ее,
как в браке отжившем – верстаться напрасно,
расстанусь со вздрогнувшим майским жнивьем,
что ты променял на осенние краски,

в какие, приехав, мне не заглянуть —
провалы годов зарастают пространством…
И сам собираюсь в отчаянный путь,
где прах твой качает волной океанской.

Рассчитаться на первый-второй,
потихоньку мельчая с годами…
Иешуа – абсурдный герой
в схватке с мельницами, с комарами?

Эволюция наоборот —
соскользанье к пещерному миру:
«Любят деньги, как было, и вот, —
Воланд пел, – пришибут за квартиру».

Алоизий – как там? – Могарыч
выбьет полуподвальчик Арбата,
ну, а тот, кто божественный спич
напридумал, тот съедет куда-то

на Матросскую шумную, на
скит Лефортовский – вся незадача…
Хорошо, что прознал Сатана
и «великий прогресс» об-иначил
.

грозным матом – вот снова у нас
«путь святой» и «свобода печати»,
генеральский сплошь иконостас,
в кумаче – пенсионные рати

и церковный гороховый звон
в ожиданье пасхального чуда.
Эволюция вновь под уклон,
где вопрос – не куда, а откуда?

Патриарший совсем обмелел:
и стихи облысели, и проза,
в суете государственных дел
михалковы теснят Берлиоза.

И к чему тот случайный вояж
нас привел – Мастер в горних с подружкой,
остается Бездомный типаж
с Грибоедом и прочей психушкой.