Лазарь Соколовский - C Ближнего Неба

в который раз отчаиваться и
доить насильно ссохшуюся музу?
Промерзших душ несметные рои
гнетут к земле житейскою обузой

помимо главной: как мне провести
границу меж хотел бы и смогу ли?
Свободный дух, с которым по пути
в поэзии, оборван чьей-то пулей,

пусть не в меня, не нынче – севера,
сибири, конвоиры бесконечны…
Опять морозит, дворники с утра
сгребают снег, как вымершую вечность,

как вещность, что смолчит – мол, мир раним,
когда не осенен стезей крылатой.
Мы размышлять о главном не хотим,
в раздумьях не бредем – летим куда-то…

Куда? Когда б туда, где скрылся вздох
учителей, где струсил стать собою,
когда глотаю «Переписку трех»
и плач давлю и только тихо вою

при сколках жалких дружб, страстей – не прав
о времени признаний нестыдимых,
где мне неловко… Пусть уж ледостав,
коль весны их сменили наши зимы.

В грядушем сломе связок и костей,
возможно, и проявится проруха
иных времен… Коснутся хоть детей
высоты чувства и глубины духа

божественные, те, что метят высь
не снежной крупкой – взмахом белых платьев…
Зашуганные, как мы не крестись,
хоть приобщиться этой благодати,

ах, оттепель…

Телега жизни розно вкривь и вкось
ползет по чьим-то судьбам, лицам, грудям,
но как дышалось веку, как спалось,
молилось как – по женским ликам судим…

Забредшая в 20-й свой Сапфо
случайно ли, по странной высшей воле,
впитавшая безмерное раздолье
романтики сквозь пресный вкус просфор

обыденности… Как с твоих высот
низринуться? какой сорваться песнью,

чтоб вязкий мир людских страстей и весей
хоть дернулся?… Не ахнул даже тот

единственный:
«Прости, что подзавис
в житейской прозе, что не разгляделась
твоей уставшей воли перезрелость…
ну, что сказать еще?… прости…
Борис».

Возможно, написалось бы… Смолчу…
Какой я им судья, мы много ниже,
их сути – на разрыв, я пошло выжил
и даже не пронес свою свечу

к возвратной вьюге… Мутное стекло
не пропускает избранного света.
Одна вослед другой ушли кометы
все три в сырую высь – нас занесло

куда-то вбок, нам небеса – пустырь
с приманкой алюминиевого пыла,
что не взывает: «Выйди же, Гонгила,
в молочно-белом пеплосе, и ширь

раздвинется…» Тебя другой Орфей
в попутчики позвал, но только вскоре
ушел туда, где: «Мы, Марина, море,
Марина, волны звезд… но якорей

нам не дано – плыви, покуда час
прибытья не настал, где ритмы жгучи»…
Поэзия бессмертна и текуча,
пока природа хрупкая за нас,

как ей, нам лишь возможность расточать,
сомнениями мучая бумагу
в «Попытке комнаты», в прозрениях «Живаго»,
вы в них, вы в нас, вы вне…
И не догнать.

Лес мартовский сомнений полн
прерывистой возней капели…
Кого послушать я пришел —
скворцы еще не прилетели.

И так всегда: несемся мы —
природа прыть попридержала,
уютно ей и средь зимы,
а нам скупого солнца мало.

Кормушки птичии гремят
от беличьих проворных лапок,
что им незваный снегопад —
последний? нет? Миг жизни краток,

равно весенний, зимний шум
на тропочке оледенелой.
Мы прем куда-то наобум —
деревьям, им какое дело,

что вновь газетное хламье
в предощущении ГУЛАГов.

Прибарахляется грачье
на старых липах вдоль оврага.

Стезя гражданская скучна
своим обыденным обличьем,
хоть прорывается весна
неистовой возней синичьей.

Придет с дубинками апрель,
прикладами октябрь проводит…
Ну, а пока греми, капель!
кружитесь, белки, в хороводе!

С ближнего неба, где птиц
придыханье, где взгляд наш рассеян,
ангел, нам не рассмотреть
того Слова, что было началом
замысла-промысла, что
нам не видится за суетою
будней, отрыв слишком мал,
отражение отчаянья узко —
слишком подробен чертеж
развесенней земной карусели,
вырвался будто за край
горизонта, с крыла самолета
где открывется вновь
опаленная зеленью явь,
что застилает глаза
пеленой, не давая спознаться
с волей Отца, что спешит
все куда-то от вод и стволов…

(Ночью летел из Нью-Йорка
рассвету вослед и внимал…
А, может быть, только казалось?)

Разве, мой ангел, взглянуть
на клочок остывающей почвы,
той, суждено где припасть
телу бренному после отрыва
жил, где заемная кровь
продолжает пульсировать дальше
пусть в оболочке иной,
коль движение не убывает
зорям закатным повдоль
или зайдясь предрассветною дрожью,
если действительно смысл
не в заброшенном хаосе – в вечном
преображенье начал,
где и наш не напрасен порыв,
тот, что зовем божеством,
материнством. Не в имени дело,
главное – связь обрести
между ясным и непостижимым,
разнонаправленных ввысь,
не спешащих с прощением к нам…

(Кажется, брат мне уплывший
такие намеки и шлет…)

Если б оттуда взглянуть
на слепое свое отраженье,
ангел, сумел человек,
как тогда изменил бы он дерзкий,
горечью траченый всплеск
бытия, ограниченный жизнью
сон, где тревожат мечты
об утраченном счастье незнанья
детского, не замутнен
где распахнутый взгляд или крик…
Как бы хотелось вернуть…

(Но своя разбегается поросль,
как ты когда-то мальцом,
так она и не слышит тебя…)

Нет, здесь ответ не найти,
и, увы, только с высших небес,
тех, что вливают тщету
невозможности выразить речью
пусть и земную тоску
об ушедших, которые часть нас,
и о себе… Хоть какой-то маршрут
будет дан нам? Космических сил
небессмыслен невидимый круг?

(Разве замена – любовь…
но теснее, подруга, прильни.)

Ангел, ты знаешь, ты плыл
и по этим волнам, и по этим,
ну, так!..
Нет, не говори,
упирается разум в пределы
тех нескончаемых грез

вне пространства и времени, в коих
вязнет дежурная явь…

Так ушел бы, когда ни весна!

Ах, душечка-апрель,
ты бьешь на поднаготный
звериный наш инстинкт
надежды и труда,
как некогда Творец
поставил всех поротно,
и, вроде, мы пошли
куда-то…
но куда?