Лазарь Соколовский - C Ближнего Неба

Как было не впитать
великие основы
густого роста трав
сквозь сыгранную прель —
вожатый ли сплошал?
мы ль не были готовы?
иль, может, поспешил
с обновками апрель?
Ну как не победить
врожденного искуса
схватить, сожрать, сломать,
в ком глухи и слепы!..
От замыслов святых
в лесу (в душе!) лишь мусор,
шрапнель сухих цветов
яичной скорлупы.

Так как тебя постичь,
тревожный дух весенний,
как за тобой вослед,
когда сомненье жжет:
прошли через века
потуги воскресенья,
но нас не изменил
твой прерванный полет…

Скажи – что мы спасли
из сказочной капели
прозрачных детских лет,
где вечность, что сморгнет
неправды и вражды,
что тоже с колыбели,
а мира нет да нет…
Творение – просчет?

…Окраина больной
разросшейся столицы
несет страстной поток
в объятиях жилых,
где отсветом костра
пылают медуницы —
рук не согреть Петру
в проплешинах пивных…

Ах, душечка-апрель,
когда бы ночь исхода
вернулась – нам какой
тогда предъявят счет?…
Прощай, усталый лес,
российский опыт рода
закончен на пока…
Куда нас занесет?

Нет, не участник я,
мне ближе полутон,
негромкий легкий крен
в общественном сплетенье,
мне слово нравственнее
лунного затменья
толпы, чей рык глухой
под плеск любых знамен.

Оледененье душ —
зима и прозвол
властей, неестество
в обнимку с естеством же:
вот жавронок запел
и, значит, май процвел
и развернулся лес —
мы в графике все том же.

Я рвусь для единиц,
а он для всех поет:
– Постой, поберегись,
вот-вот раздастся выстрел!
Нам годы перервут
бессмысленный пролет —
а он все вверх и вверх,
а он не ищет смысла!

И нам бы петь да петь,
но не хватает сил
пойти не на вражду —
тупое безразличье…
Чего ж не замолчишь
с собою не в ладу? —
Да будит по утрам
разгульный посвист птичий,

когда гребу в строку
все, что озвучит мне
тропинка через луг
и ельник у дороги,
тогда не задавить
ни сну, ни тишине
очнувшуюся мысль,
тащили б только ноги

туда, где зелень прет
сквозь ласковую синь
и воздух напоен
отравой песни новой,
в ней снова будет все:
и сладость, и полынь,
отчаянье Петра,
и мужество Петрово,

и мученичество…
Что ж не участник я,
свидетель и его,
и птичьего распыла?
Кормилица-земля —
завет от бытия,
Господне лето нам
решетки приоткрыло.

Весна опять полна примет
все тех же самых:
на хитроумный властный бред
дороги в ямах

Хоть вместо трех теперь на двух —
богаче пьется,
режим опять набряк, набух,
вот-вот прорвется.
Когда посыпется труха,
расчесть несложно,
столь диалектика суха
кругов безбожных.

И для чего кричал я, для
чего старался…
Как заждалась меня земля,
как сам заждался.

На что мне мир, на что страна
в слепой корысти,
раз не спасает глубина
великих истин.

Кто подсудимый, кто истец —
решит бумага?
Здесь дед лежит, лежит отец,
здесь сам прилягу.

Как ни хитер посыл, ни прост,
да толку мало,
реальность вот она – погост
в цветах усталых.

Сгребая палую листву,
дождусь ли новой?
Преображусь ли наяву,
как в снах Петровых?

Иное что увижу за
чертой былого,
где от Него одни глаза
и вновь ни Слова?…

Ответа нет, хоть горы книг
в веках сопрело,
лишь обреченный женский крик:
– Исчезло тело!..

Весна опять полна примет,
и как отрину
Господне Лето, ясный свет,
плач Магдалины…

От заселенных скворешен
тянет и нашим жильем…
Господи, тоже я грешен
в неразуменье своем,
словно саднящие шрамы
сколки весенних примет.
Путь от Петра к Мандельштаму —
неисчезающий след.

Если бы Понтий на троне,
все ж совестливый чудак —
ссыльный, голодный Воронеж,
первый осознанный шаг

сквозь черноземные строфы,
где обналичивал сам
ход не смиренья – Голгофы,
ближний порог к небесам…

Шаткая вера – основа,
чтобы замалчивать спор?
Ближе метанье Петрово,
чем роковой перебор.

Не избежать апокрифа
в будущий перерасчет,
от Симеона до Кифы
целая жизнь протечет,

через кровавые стяги
вломятся толпы всерьез!..
Он не доверил бумаге
слез… человеческих слез.

Непроходными стихами,
хоть и нарваться на срок,
этот и тот, словно камень,
не по струе – поперек,

очередная где драма
сгинет почти без следа.
Тропка к искомому храму
глохнет в церковных садах,

май хоть… Тюремной парашей
сказочка сходит на нет,
на бездуховности нашей
и христианство на свет?

Что же тогда на сегодня,
в сытую вроде бы хрень —
все-таки Лето Господне,
новым крещеньем сирень

хлынет! —
А почва готова
снова свершить переход
в ночь, где в смятенье Петрово
трижды петух пропоет?

Где мандельштамовский клекот
рвется сквозь век-волкодав?
Так не хватает полетов
с осиротевших застав…

Если с весной мы моложе,
глубже б вести борозду…
Господи, грешен я тоже —
что же вослед не иду?

Когда бы жизнь делилась пополам
на «до» и «после» с той библейской песни,
где не Ему воскреснуть – это нам
был выбор дан, и что же… мы воскресли?…

Когда бы точно знать, что за чертой
отъединенья с телом дух хлопочет
и дальше, что с оставшеюся той
и грешною, и трепетной, и прочей

мы продолжаем опыт, то куда
остуженные помыслы потянут? —
Опять путей Господних череда
раскрашенная бьется по экранам,

как бабочка в каленое стекло,
преображая в тлен свободу воли…
Куда бы нас в той яви занесло,
где дух еще не весь на землю пролит —

лишь малая частица, и она,
стесненная, едва коснулась глыбы

камней-страстей, где плавилась вина,
что на себя Он брал – а мы смогли бы?

Природа неизменна – что же нам
тащиться за своей духовной ленью,
скользя по убывающим волнам
как в прорву уходящих поколений —

куда?… Когда бы знать… Так наугад
и лучшие едва проходят мели
отчаянья, расплаты из расплат
за жизнь. Он перешел – а мы сумели?