Джон Стейнбек - Гроздья гнева

Двое понятых сели по бокам Кэйси. Сирена взвыла. Лагерь словно вымер. По́лы палаток были опущены, люди не показывались. Машина круто развернулась и выехала из лагеря. Высоко держа голову на худой жилистой шее, Кэйси, гордый, сидел между своими конвоирами. Губы его улыбались какой-то странной, словно торжествующей улыбкой.

Когда понятые уехали, люди вышли из палаток. Солнце зашло, и на лагерь спустились голубоватые вечерние сумерки. Горы на востоке были все еще желтые в солнечных лучах. Женщины вернулись к потухшим кострам. Мужчины снова собрались кучками и тихо разговаривали, сидя на корточках.

Эл выполз из-под брезентового навеса и зашагал к ивам – посвистать Тому. Мать тоже вышла и принялась разжигать костер из тонких веток.

– Па, – сказала она, – много я вам не дам. Ведь мы сегодня поздно ели.

Отец и дядя Джон сидели у палатки, глядя, как мать чистит картошку и нарезает ее ломтиками над сковородой с салом. Отец сказал:

– И что он выдумал, этот проповедник?

Руфь и Уинфилд подкрались поближе, чтобы послушать их разговор.

Дядя Джон проводил глубокие борозды в земле длинным ржавым гвоздем.

– Он понимает, что такое грех. Я спрашивал его об этом, он мне все объяснил; только не знаю, правильно ли так рассуждать. Он говорит: если человек думает, что содеял грех, значит это грех и есть. – Глаза у дядя Джона были усталые, грустные. – Я всегда от всех таился, – сказал он. – У меня такие грехи есть, о которых я никому не рассказывал.

Мать повернулась к нему:

– А рассказывать не надо, Джон. Поведай все богу. Не отягощай других своими грехами. Это нехорошо.

– Они мне покоя не дают, – сказал Джон.

– Все равно другим не рассказывай. Пойди к реке, залезь в воду с головой и выскажи все, что тебе хочется.

Отец медленно кивал головой, слушая мать.

– Ма правильно говорит. Тебе-то полегчает, когда другим расскажешь, а грех твой пойдет вширь.

Дядя Джон посмотрел на позолоченные солнцем горы, и золото их отразилось у него в зрачках.

– Я все стараюсь одолеть это, – сказал он, – и не могу. Душу они мне съедают.

Позади него Роза Сарона, пошатываясь, вышла из палатки.

– Где Конни? – раздраженно спросила она. – Я его целый век не видела. Куда он ушел?

– Он мне не попадался, – ответила мать. – Увижу, пошлю к тебе.

– Мне нездоровится, – сказала Роза Сарона, – а он оставляет меня одну.

Мать посмотрела на опухшее лицо дочери.

– Ты плакала, – сказала она.

Слезы снова навернулись на глаза Розы Сарона.

Мать продолжала твердым голосом:

– Возьми себя в руки. Ты не одна – нас много. Возьми себя в руки. Сядь почисть картошку. Нечего над собой причитать.

Роза Сарона пошла было назад в палатку. Она старалась избежать строгого взгляда матери, но этот взгляд заставил ее вернуться к костру.

– А зачем он ушел, – сказала она, но слезы у нее высохли.

– Примись за дело, – сказала мать. – А то сидишь одна в палатке и причитаешь сама над собой. Некогда было мне за тебя взяться. А уж сейчас возьмусь. Бери нож и чисть картошку.

Роза Сарона послушно опустилась на колени у костра. Она злобно сказала:

– Пусть только придет. Я ему покажу.

Губы матери раздвинулись в медленной улыбке:

– Смотри, как бы он тебя не побил. Ты сама на это напрашиваешься – ноешь, причитаешь. Побьет, я ему спасибо скажу.

Глаза Розы Сарона негодующе вспыхнули, но она смолчала.

Дядя Джон глубоко загнал ржавый гвоздь в землю.

– Не могу больше молчать! – крикнул он.

Отец сказал:

– Ну черт с тобой, говори! Убил кого-нибудь?

Дядя Джон запустил пальцы в кармашек для часов и вынул оттуда сложенную пополам засаленную бумажку. Он расправил ее и показал отцу.

– Пять долларов.

– Украл, что ли? – спросил отец.

– Нет, это мои деньги. Утаил.

– Твои так твои.

– Да, но я не имел права их утаивать.

– Что-то я здесь никакого греха не вижу, – сказала мать. – Деньги твои.

Дядя Джон медленно заговорил:

– Тут не в том дело, что я их утаил. Важно, для чего утаил, – для того, чтобы напиться. Я знал – придет время, когда станет невмоготу, и тогда напьюсь. Думал, еще не пришло… а тут проповедник взял да и пошел в тюрьму, чтобы выручить Тома.

Отец снова закивал, потом нагнул голову набок, внимательно вслушиваясь в слова Джона. Руфь подобралась на локтях еще ближе – ползком, точно щенок; Уинфилд не отставал от нее. Роза Сарона выковыряла глубокий глазок из картофелины. Вечерние сумерки сгустились и стали еще синее.

Мать сухо сказала:

– Не понимаю, почему тебе надо напиваться, если проповедник выручил Тома.

– Не знаю. Тяжело мне очень, – грустно продолжал дядя Джон. – Он так просто на это пошел. Шагнул вперед и говорит: «Моих рук дело». И его взяли. А я пойду и напьюсь.

Отец сказал, покачивая головой:

– А зачем об этом говорить? Я бы на твоем месте пошел и напился, если уж так приспичило.

– Я мог бы искупить свой грех, а не воспользовался случаем, – все так же грустно продолжал дядя Джон. Мне бы ухватиться за него, а я упустил… Слушай! У тебя есть деньги. Дай мне два доллара.

Отец нехотя сунул руку в карман и вынул кожаный кошелек.

– Чтобы напиться, семи долларов многовато. Ты что, шампанскую воду будешь хлестать?

Дядя Джон протянул ему свои пять долларов.

– Я и на два напьюсь. Не хватает мне еще один грех на себя брать – транжирство. Что есть, то и истрачу. Я всегда так делал.

Отец взял засаленную бумажку и отдал дяде Джону два серебряных доллара.

– Бери, – сказал он. – Раз надо, значит, надо. Другому указывать никто не смеет.

Дядя Джон взял обе монеты.

– Не сердись… Ты ведь знаешь, мне это нужно.

– Да брось ты, – сказал отец. – Ты сам знаешь, что тебе нужно.

– Ночь впереди – как я ее протяну? – сказал дядя Джон. Он повернулся к матери. – Ты не обидишься на меня?

Мать не подняла головы.

– Нет, – тихо ответила она. – Нет… иди.

Дядя Джон встал, как потерянный, зашагал прочь и скрылся в сумерках. Он вышел на шоссе и пересек его у бакалейной лавки. Подойдя к сетчатой двери, он снял шляпу, швырнул ее в пыль и придавил каблуком в припадке самоуничижения. И помятая черная шляпа так и осталась лежать в пыли. В лавке он направился прямо к полкам, где за проволочной сеткой стояли бутылки виски.

Отец, мать и дети смотрели дяде Джону вслед. Роза Сарона выражала свое негодование тем, что не поднимала глаз от картошки.

– Бедняга, – сказала мать. – Может, надо было… да нет… Я еще не видела, чтобы человек так убивался.

Руфь перевалилась на бок в пыли, поближе к Уинфилду, притянула его к себе за ухо и зашептала:

– Я сейчас буду пьяная.

Уинфилд прыснул и зажал рот ладонью. Сдерживая дыхание, чтобы не фыркнуть, лиловые от натуги, дети отползли за палатку, вскочили и с визгом пустились наутек. Они спрятались в ивняке и там дали волю смеху. Руфь скосила глаза, побежала, пошатываясь из стороны в сторону, и высунула язык.