Бана - Кадамбари

После того как божественный уехал, я вместе с Кеюракой возвратилась к Кадамбари и села, как и в прошлый раз, у ее цветочного ложа. Я оставалась рядом с нею весь этот день, благодарно принимая от нее все новые и новые знаки внимания. Что здесь много говорить! Почти все время взгляд ее касался моего взгляда, тело — моего тела, нежная рука — моей руки; речь ее полнилась звуками моего имени, а сердце — привязанностью ко мне. На следующий день, опершись на мою руку, царевна пожелала покинуть Зимний дом и, запретив свите следовать за собою, прошла в любимый ею Девичий сад. Там по лестнице со ступенями из изумруда, будто вырезанными из вод Ямуны, она поднялась на прогулочную балюстраду, выложенную белым мрамором. Прислонясь к драгоценной колонне, она некоторое время оставалась неподвижной, обдумывая какую-то мысль, и долго-долго смотрела на меня, не мигая и не отводя глаз. Наконец она на что-то решилась, и ее омыл поток пота, как будто она отважилась войти в огонь страсти. Словно бы сотрясенная этим потоком, она начала дрожать и пришла в отчаяние, как будто боялась упасть от этой дрожи.

Угадав ее желание и побуждая ее заговорить, я настойчиво и неотрывно глядела ей прямо в лицо, но казалось, что из-за дрожи она не может прервать молчание. Большим пальцем ноги она царапала свое отражение на мраморном полу, словно бы заставляя его уйти из страха, что оно подслушает ее тайну. Ногой-лотосом, на которой при малейшем движении звенел браслет, она словно бы выпроваживала домашних гусей. Полой платья, которой она, как веером, обмахивала свое вспотевшее лицо, она словно бы прогоняла пчел, жужжавших в цветах у ее ушей. Будто отступное, она предлагала павлину лист бетеля, надкушенный ее зубами. Будто боясь, что божества деревьев ее услышат, она бросала по сторонам испуганные взгляды. Стыд замкнул ей уста, и, даже желая что-то сказать, она не могла ни слова вымолвить. Хотя она и пыталась начать говорить, голос ее никак не мог вырваться из горла, словно бы полностью выжженный пламенем страсти, или смытый потоком слез, или сломленный овладевшим ею страданием, или разбитый стрелами бога любви, или подавленный тяжелыми вздохами, или удержанный сотней забот ее сердца, или выпитый пчелами вместе с ее дыханием. Она наклонила лицо, и ливень прозрачных слез, падающих мимо щек, точно жемчужные бусины, которыми она словно бы пересчитывала тысячи своих бедствий, сделал ее похожей на дождливый день. Глядя на нее, стыдливость как бы училась собственной прелести, скромность — очарованию скромности, наивность — наивности, ум — уму, боязливость — боязливости, смущение — смущению, отчаяние — отчаянию, красота — красоте.

Видя ее замешательство, я спросила ее, что с ней происходит, но вместо ответа она принялась теребить рукой-лотосом гирлянду цветов, сплетенную служанками, как будто желала повеситься с горя, подняла одну из бровей, словно бы высматривая дорогу к смерти, и, вытерев свои покрасневшие глаза, стала долго и тяжко вздыхать. Когда же я, догадываясь о причине ее отчаяния, снова и снова пыталась заставить ее заговорить, она, упершись неподвижным взглядом в землю, лишь что-то чертила кончиком ногтя на листке кетаки, как бы желая написать мне о своих горестях, и ее нижняя губка дрожала, будто она хотела шепотом поделиться своими бедами с пчелами, которые вились у ее рта.

Однако спустя какое-то время Кадамбари пристально поглядела мне в лицо и, как бы омыв каплями слез, которые падали и вновь наполняли ей глаза, свою способность говорить, померкшую от дыма любви, как бы высветив блеском сверкнувших в улыбке смущения зубов значение слов, которое она в слезах и в испуге на время забыла, кое-как с трудом принудила себя отвечать и сказала: „Патралекха! С того момента, как я тебя увидела, ты стала мне так дорога, как не дороги ни отец, ни мать, ни Махашвета, ни Мадалекха, ни сама жизнь. Не знаю почему, но мое сердце, отвергнув всех подруг, доверяет только тебе. Кого же другого избрать мне теперь наперсницей, кому другому рассказать о своем позоре, с кем другим поделиться горем! Но после того, как я поведаю тебе о своей неизбывной беде, я покончу счеты с жизнью. Клянусь тебе, сердце мое, зная, что со мною случилось, полно стыда. Что тогда говорить о чужом сердце, когда оно тоже это узнает! Как могла я запятнать позором свой род, чистый, как лучи месяца, отречься от скромности, завещанной мне предками, утвердиться в легкомыслии, не подобающем девушке! Без согласия отца, без разрешения матери, без одобрения старших мне не следовало ни говорить с ним, ни посылать за ним, ни показываться ему на глаза. Словно какая-то жалкая ветреница, не знающая удержу, из-за этого гордеца, царевича Чандрапиды, я невольно стала укором для родичей. Скажи, разве так, как он, ведут себя люди великодушные и разве в том его дружба, чтобы сломать мое сердце, хрупкое, как стебель лотоса? Нет, юноши не должны так безжалостно обходиться с девушками. Ведь огонь любви сначала сжигает у девушек скромность, а потом и сердце; цветочные стрелы Маданы сначала губят их честь, а потом жизнь. Так вот, поскольку нет у меня никого дороже, чем ты, я молю тебя о новой встрече, но уже в другом рождении. Я хочу искупить свой позор ценой собственной жизни“.

Так сказав, она замолчала. Я же, сделав вид, что пристыжена, напугана, сбита с толку и смущена, оттого что не понимаю, в чем дело, с тревогой спросила: „Царевна, я хочу знать правду. Расскажи, что сделал царевич Чандрапида, какое оскорбление он тебе нанес, что за жестокость он учинил, которой ты никак не заслужила и которая разбила твое нежное, как лотос, сердце? Выслушав тебя, я готова буду еще прежде тебя, царевна, расстаться с жизнью“. На мои слова Кадамбари отвечала: „Я скажу тебе все, слушай внимательно. Каждый раз в моих сновидениях приходит ко мне этот лукавый обманщик и через попугая и сороку в клетке рядом со мною передает мне свои тайные послания. Когда я сплю, он, опьяненный нескромными надеждами, пишет на моих серьгах имена тех мест, где хотел бы со мною встретиться. Он посылает мне любовные письма, полные безрассудных мечтаний, и, хотя буквы в них смыты каплями пота, строчками слез, подкрашенных тушью с ресниц, они рассказывают мне о его страсти. Жаром своей любви он, словно красным лаком, опаляет мне ноги. От дерзости лишившись рассудка, он хвастает, что его отражение заполнило зеркало моих ногтей. Когда я одна гуляю по саду, он, гордый своею наглостью, обнимает меня, хотя я и отворачиваю от него лицо; а когда я хочу бежать, то цепляюсь платьем за ветки лиан, словно это мои подруги, по его наущению, пытаются удержать меня в его объятиях. Коварный от рождения, он чертит пальцем узоры на моей груди, словно обучая мое невинное сердце бесстыдству. Лживый льстец, он, будто ветром желаний, освежает своим прохладным дыханием мои щеки, покрытые звездами капель пота. Невежа, он вместо серег вдевает мне в уши светлые, как колоски ячменя, лучи ногтей своей руки, и из его влажной от страсти ладони выскальзывает зажатый в ней лотос. Бессовестный, он хватает меня за волосы и из своих уст в мои насильно вливает вино, утверждая, что настала пора оросить им кусты моей любимой бакулы {302} 302 …оросить им (вином) кусты… бакулы. — См. примеч. 141. . Безумный, он подставляет голову под мою ногу, когда я поднимаю ее, чтобы ударить ашоку {303} 303 …ударить ашоку… — См. примеч. 141. в дворцовом парке. Скажи, Патралекха, как избавиться мне от этого сумасброда, чей разум ослеплен Манматхой? Упреки он принимает за ревность, отказ за шутку, в молчании видит согласие, недоверие считает кокетством, в презрении усматривает признание в любви, дурную молву о себе почитает славой“.