Бана - Кадамбари

Со двора в кумирню Чандики вела дверь, застланная, словно багровой тканью, дымом висящих над нею светильников, украшенная, словно гирляндой, пояском из павлиньих шей, увенчанная цепочкой железных колокольчиков, обсыпанных белой мукой, имеющая две створки с большими медными шипами, торчащими из пасти оловянных львов, снабженная засовом из слоновьего бивня и расписанная красно-синим орнаментом, многократно отраженным в зеркалах кумирни. За дверью высилось изваяние Чандики. Ступни ее ног были прикрыты полотнищем, красным от лака, и казалось, что это души животных припали к ее стопам, умоляя о защите. Она словно бы восстала из подземного мира, вся в черном блеске топоров, секир и других жертвенных орудий, на которые падал черный отсвет опахал, и казалось, что эти топоры и секиры поросли волосами с некогда срубленных ими голов. С ее шеи ниспадали гирлянды, свитые из побегов диких яблонь с их листьями и плодами, покрытые красным сандалом, так что казалось, что это ожерелья из детских голов, измазанные кровью. Ее руки и ноги были усыпаны принесенными ей в дар кроваво-красными цветами кадамбы, и казалось, что на них поднялись от радости волоски, когда она, яростная, услышала бой барабанов, возвещающий о начале заклания жертвенных животных. Ее голову стягивал красивый золотой обруч, на лбу пламенела тилака из красного лака, нанесенная служительницами-горянками, на щеки падал отсвет цветков граната, украшавших уши, губы розовели от кровавого бетеля, над огненными глазами дугами изгибались брови, на стройное, как лиана, тело было надето красное от шафрана шелковое платье — и вся она походила на влюбленную женщину, которая спешит на свидание с Махакалой. Вкруг нее, среди черных клубов дыма от смол и благовоний, полыхали красные языки пламени, и казалось, что она пальцами, покрытыми кровью асуры Махиши, грозит буйволу у ее ног, повинному в том, что колеблет ее трезубец {301} 301 …грозит буйволу ‹…› повинному в том, что колеблет ее трезубец… — Чандика изображена пронзающей своим оружием-трезубцем демона-буйвола у ее ног. , когда трет о него свою широкую спину. Казалось, что здесь, в кумирне, обряд в честь богини творят и козлы, трясущие длинными бородами, будто приняли на себя обет послушания, и мыши, подрагивающие губами, будто бормочут молитвы, и лани в серых шкурах, будто они посыпали себя пеплом, умоляя богиню о милости, и змеи с такими яркими камнями в капюшонах, как если бы они держали на голове драгоценные светильники. А стаи ворон своим хриплым карканьем словно бы прославляли ее гимнами.

Рядом с Чандикой стоял старый дравид-аскет. Тело его было покрыто густой сетью сосудов и вен, и казалось, что он сплошь покрыт ящерицами и хамелеонами, принявшими его по ошибке за обуглившийся древесный ствол. На его коже темнели рубцы нарывов и шрамов, и казалось, что неблагосклонная судьба вырвала с мясом все бывшие у него счастливые приметы. Спутанные космы волос свисали ему на шею, точно серьги, и казалось, что он носит ожерелье из четок. От земных поклонов Чандике на его лбу выросла шишка. Один глаз у него заплыл из-за заговорных капель, подсунутых ему шарлатаном-знахарем, а другой скривился от лекарственной мази, которую он трижды в день накладывал деревянным карандашом, истончившимся от частого употребления. Он тщетно пытался вправить торчащие из рта зубы, втирая в них горький настой тыквы, но и на это у него не хватало сил из-за сухотки правой руки, обожженной о горячий кирпич, на который он случайно наткнулся. С каждым днем он видел все хуже и хуже от постоянного применения едких мазей. Он всегда носил с собою кабаний клык, которым колол камни, а также изготовленную из скорлупы орехов ингуды чашу, в которой держал лекарства и притирания. Пальцы левой руки у него были сведены, потому что нерв у запястья он проткнул иглой, а на большие пальцы ног, изъеденные язвами, он натягивал коконы шелковичных червей. Ко всему этому он страдал от лихорадки из-за неумеренного пристрастия к лекарствам из ртути.

Хотя был он стар, но докучал Дурге мольбами о верховной власти над южными землями и в надежде на эту власть начертал себе на лбу по совету заезжего невежды монаха магическую тилаку. Он имел при себе двустворчатую раковину с чернилами, изготовленными из сажи, смешанной с соком зеленых листьев, и корябал на какой-то тряпице панегирики во славу Чандики. Он носил с собою свитки из пальмовых листьев, на которых красными буквами записал колдовские заговоры и заклинания, и окуривал эти свитки дымом жертвенников. Он хранил у себя наставление в поклонении Махакале, составленное по указаниям старых шиваитов. Он одержим был недугом болтовни о сокровищах и манией рассуждений об алхимии. Его мучили лихоманка желания побывать в подземном мире и соблазн объятий девушки-якши. Он не щадил усилий в поисках заговора, который бы сделал его невидимым. Он затвердил тысячи волшебных историй о чудесной горе Шрипарвате. Он почти оглох от оплеух разъяренных паломников, которые кидались на него, когда он осыпал их зернами белой горчицы, освященной чтением мантр. Его распирало от гордости быть служителем Шивы. Своей скверной игрой на лютне он мучил путников, которые старались с ним не встречаться. Его пение, при котором он слегка тряс головой, походило на писк комаров среди бела дня. И не лучше выглядел его танец, которым он привык сопровождать чтение гимна Ганге, сочиненного им самим на варварском наречии.

Хотя он и принял по принуждению обет целомудрия, но когда святилище Чандики посещали старые отшельницы из дальних стран, он пытался покорить их сердца с помощью магического любовного корешка. Будучи вспыльчивым, он разражался бранью, если из-за его же небрежности падал восьмицветный венок с головы богини, и, не в силах удержаться от гримас и ужимок, он, казалось, потешался над самой Чандикой. Иногда он весь бывал в синяках, когда разгневанные путники, которым он запрещал входить в святилище, швыряли его спиною оземь. Иногда он сворачивал себе шею или разбивал голову, когда падал навзничь, оступившись в погоне за дразнящими его мальчишками. Иногда, завидуя тому почету, который оказывали люди странствующим аскетам, он пытался повеситься. Из-за своего невежества он делал все невпопад, из-за хромоты еле-еле двигался, из-за глухоты объяснялся знаками, из-за куриной слепоты выходил из святилища только днем, из-за обжорства имел отвислый живот. Часто, когда он пытался сорвать плоды с дерева, обезьяны обдирали ему нос. Не раз, собирая цветы, он спугивал пчел, и они всего его покрывали укусами. Тысячи раз, когда он спал в пустом и неубранном храме, его жалили черные змеи. Сотни раз плоды шрипхалы разбивали ему голову, падая с дерева. Много раз щеки ему разрывали когтями медведи, живущие в заброшенных храмах богинь-матерей. На весенних игрищах над ним постоянно потешались люди, празднуя его свадьбу с какой-нибудь старой каргой, а чтобы он не мог ее разглядеть, подвешивали ее высоко в воздухе на разбитой, поломанной койке.