Хуан Валера - Испанские повести рассказы

Каждый день вел сеньор священник подобный разговор с самим собой и ломал себе голову, придумывая, как сыграть с Периканьясом такую шутку, чтобы он отказался от духовной карьеры.

Однажды, когда священник был погружен в обычные размышления, к нему явился дядюшка Робустьяно и сказал, что хочет посоветоваться с ним.

— Вы знаете, сеньор, — начал дядюшка Робустьяно, — что Периканьяс мой живет в Кабесуэле и с полгода как учится латыни, через которую можно стать священником, — его, видно, больно уж тянет к церкви.

— Знаю, знаю, да боюсь, что парень зря теряет время, ведь для посвящения в сан нужны большие знания.

— Вот и я так думаю, сеньор священник, и хочу сказать вам, что у мальчишки на днях эти, как их… «пытания», а затем он на каникулы приедет домой. Я бы просил, чтобы вы его тоже хорошенько «попытали» и сказали бы мне украдкой, сделал ли он успехи; ведь, если успехов нет, я его исколочу как сто тысяч чертей и заставлю копать со мной землю; и так уж у меня из-за него ум за разум заходит! Ведь вдруг, не дай бог, мальчишка обленился или просто оказался набитым дураком!

— Вот именно, вы совершенно правы и рассуждаете, как хороший отец. Будьте спокойны, когда малый вернется, я его проэкзаменую так, что он и не заметит, и скажу вам откровенно все, что думаю.

И дядюшка Робустьяно простился со священником, уверенный, что такой ученый сеньор разрешит все его сомнения относительно успехов сына.

Как только Периканьяс приехал в Сарсалехо, он сразу же отправился навестить священника; увидев, что Моро пасется на лужке перед домом, он подбежал к нему, чтобы поиграть с ним. Но, видно, оттого что у хозяина за последнее время испортился характер, ослу было не до игры, и не успел Периканьяс оглянуться, как Моро так его лягнул, что. он чуть было не свалился замертво.

Периканьяс, не ожидавший такого приема от животного, которому он в свое время делал немало поблажек, побрел дальше, бормоча: «По заслугам мне досталось, — следовало бы знать, что нет хуже зла, чем понадеяться на осла».

Сеньор священник встретил Периканьяса, на первый взгляд, очень ласково.

— Что же это? — сказал он юноше. — Я думал, ты сумеешь приветствовать меня по-латыни!

— Я бы с этим, пожалуй, справился, худо ли, хорошо ли, — скромно ответил тот, — ведь я старался учиться возможно прилежнее; я только боялся, как бы вы это не сочли хвастовством.

— Какое там хвастовство! Ну, посмотрим, посмотрим! Расскажи-ка мне по-латыни, как ты провел это время.

Юноша заговорил по-латыни, и священник немало удивился беглости его речи, — ведь я говорю именно «беглости», а не совершенству, ибо сеньор дон Торибьо только о беглости и мог судить.

— И это все, чему ты научился за полгода? — спросил священник, покачав головой с неодобрением.

— Да, сеньор.

— Ну, сынок, жаль хлеба, который ты зря ел.

Парнишка, справедливо полагая, что времени он напрасно не потратил, о чем ему говорил также его учитель, вконец расстроился и ушел домой, чуть не плача.

В тот же день дядюшка Робустьяно явился к священнику, желая узнать, каких высот достиг Периканьяс в области латыни.

— Дядюшка Робустьяно, — сказал священник, едва его увидев, — у меня для вас неприятные, вести. Парень ваш, оказывается, еще глупее прежнего: он не только не приобрел никаких знаний, но еще забыл вдобавок то немногое, чему научился, когда терся подле меня.

— Ну, вы меня как обухом по голове огрели этой новостью, сеньор священник! — воскликнул бедняга, отирая со лба холодный нот.

— Очень сожалею, но мой долг открыть вам глаза; вам не следует бесполезно приносить себя в жертву этому малому.

— Ей-богу, вот приду домой, все кости ему переломаю, бездельнику.

— Друг мой, не вздумайте дать рукам волю!

— Вы не знаете, сеньор священник, нрав у меня прямо зверский!

— Оставьте свой нрав в покое и послушайтесь моего совета.

— Сто тысяч дюжин чертей! Простите за неуважение, сеньор священник, я уж не знаю, что и говорю. А как же, по-вашему, поступить?

— Прежде всего, вы не дотронетесь до него пальцем. Но вместо того, чтобы готовить его к званию, к которому он непригоден, научите его работать в поле, где он будет хорошо и честно трудиться, как вы.

— Постараюсь сделать, как вы советуете, сеньор священник, но…

— Никаких но, дядюшка Робустьяно. Вам всем кажется, что проще простого стать священником. Жестоко ошибаетесь! Чтобы стать священником, нужны большие знания. Вот возьмите, например, меня: ведь я не из дураков, хоть и не пристало человеку самому себя расхваливать, — но, вы только представьте себе, есть священники, которые знают даже побольше моего!

— Не может быть, сеньор!

— Все возможно. Словом, договорились: вы не станете бить бедного малого и сделаете из него хорошего землепашца вместо плохого священника.

— Честно говоря, я за себя не ручаюсь, потому что, говорю вам, нрав у меня чертов…

— Хватит о нраве! Ну что вы за дикарь! Всем в этом мире надлежит быть такими, как нас создал господь, а не такими, как нам хочется быть. Одних бог наградил умом, а других…

— Хорошо, сеньор священник, не будем больше об этом говорить. Я вас послушаюсь, недоставало еще, чтобы такой болван, как я, перечил такому ученому сеньору, как ваша милость. Премного вам за все благодарен…

— Не за что, дядюшка Робустьяно.

Бедняга ушел от священника еще более расстроенным, чем Периканьяс. Пропала надежда завести в семье черненького мула, который бы помог тащить семейный груз!

Всегда скромный и трудолюбивый, дядюшка Робустьяно, размечтавшись о том, как все будут звать его отцом сеньора священника, был совершенно сражен крушением своих надежд. Иметь сына священника представлялось ему величайшей честью. Я знавал в одном кастильском городе бедную женщину, у которой был лишь один недостаток — безмерное чванство, не позволявшее ей разговаривать с соседками как с равными. А все это чванство строилось на том, что муж у нее был могильщиком и, стало быть, — как говорила она, пыжась от гордости, — ее семья принадлежала к духовному сословию. И есть у меня в одной бискайской деревушке славная и любимая мною с детства приятельница; когда я упрекал ее за то, что она не может примириться с волей господа бога, отнявшего у нее сына, который готовился принять сан священника, она вздохнула: «Ах! Мне так было приятно думать, что руки сына, которого я носила под сердцем, будут каждый день прикасаться к святым дарам и благословлять село, где я родилась, живу и помру!»

Дядюшка Робустьяно обещал не бить сына; но когда мальчишка попытался оправдаться и стал утверждать, будто знает латынь уж во всяком случае не меньше, чем сеньор священник, п также посмел усомниться в правдивости и чистосердечии, которые побудили служителя церкви помешать Периканьясу учиться и заставить его копаться в земле, у дядюшки Робустьяно лопнуло терпение, и он до полусмерти избил сына, возмущенный тем, что такой сопляк имеет наглость не доверять учености и искренности сеньора священника.