Андре Моруа - История Англии

Джордж Ромни. Автопортрет. 1734

Уильям Хоар. Портрет поэта Александра Поупа. 1739

10. Во всей Европе у людей первой половины XVIII в. было много общих черт. Легкомыслие, чувственность, скептицизм — все характерные признаки слишком благополучных обществ обнаруживаются как в Лондоне, так и в Париже. Монтескье отмечает в 1729 г.: «В Англии нет никакой религии. Один человек сказал в палате общин: „Я считаю это чем-то вроде догмата веры“ и все засмеялись». Дэвид Хьюм, модный в обеих столицах философ, типичен для этого века как раз «своей ненавистью к воодушевлению и к тому, что его отвращает более всего, — к религиозному воодушевлению. Почему религиозные представления становятся причиной антагонизма, ему так же непонятно, как если бы путники отказались встречаться друг с другом на большой дороге». Его современник Вольтер вынужден признать в конце своей жизни, что человек не может жить без воодушевления, иначе ему приходится беспрестанно переходить «от конвульсий беспокойства к летаргии скуки». В Англии, как и во Франции, скука и потребность в эмоциях после полувека скептицизма и эгоизма приведут к сентиментальной революции. В действительности сам скептицизм часто притворялся новым мистицизмом. «Это химера, — писал Бернард Фэй, — воображать себе, будто XVIII веком руководит неумолимая логика, владычица сердец и воображения; как и все другие эпохи, этот век был захвачен грезами и страстями, которые сформировали умы и навязали ему дисциплину». Подобно тому как доктрина Локка, по видимости совершенно логичная и разумная, позволила вигам рационализировать свои бурные политические страсти, так и стремительно развивавшееся тогда во всей Англии франкмасонство после основания Великой лондонской ложи (1715) предлагает духовное убежище деистам, которые сохраняют потребность в ритуале и мистицизме. Но английское франкмасонство остается аристократическим и буржуазным; сентиментальные же потребности народа лучше удовлетворят проповеди Джона Уэсли, как мы увидим в свое время.

Уильям Хогарт. Сцена в игорном доме. Из серии «Карьера мота». Гравюра. 1735

1. «Дурацкий, как мир», — говорили во Франции после Аахенского договора, и в самом деле, этот мир ничего не уладил. Война в колониях продолжалась. А как правительства могли помешать этому? В плохую погоду требовалось 2 месяца, чтобы добраться до Нью-Йорка, и 6 — до Калькутты. Приказы из Лондона или Парижа прибывали, когда сражения были уже выиграны или проиграны. Французские губернаторы в Америке старались соединить Луизиану с Канадой, бассейн Миссисипи с бассейном реки Святого Лаврентия за спиной британских колоний, которые таким образом оказались бы отрезанными от внутренних областей и зажатыми между Аллеганскими горами и морем. Прямо посреди мира завязалась борьба в долине Огайо, откуда французы прогнали английских колонистов и построили Фор-Дюкен (Fort-Duquesne).

2. Несмотря на эти победы, положение французов в Канаде было отнюдь не надежным. Английские колонии со времен Карла II, который приобрел обе Каролины и штат Нью-Йорк (этот последний был уступлен Голландией по Бредскому договору), образовали вдоль побережья однородный и весьма населенный массив. Там проживало примерно 1 млн 200 тыс. жителей, тогда как количество французских колонистов в Канаде не превосходило 60 тыс. Англия, страна могущественных купцов, страстно держалась за свои колонии и вполне могла ради их сохранения пойти на жертвы, к которым Франция была не готова. Зато англосаксы в Америке были разобщены сильнее, чем французы. Штаты, населенные диссидентами с непростым характером, были не слишком верны существовавшему в Англии режиму и завидовали друг другу. Казалось, они были не способны объединиться ради общего дела, тогда как во французских колониях, хорошо управлявшихся верными солдатами короля, вполне могли не только задумать большие планы, но и осуществить их.

3. Не только колониальные войска обеих стран сражались в нарушение договоров, но и во всех уголках земного шара английские эскадры обыскивали и атаковали французские корабли. Два хороших министра военно-морского ведомства Франции, Руйе и Машо, восстановили ее флот; обеспокоенное английское Адмиралтейство без объявления войны устроило охоту на французские суда. Людовик XV, мирный государь, удовлетворялся посылкой нот — метод, который за семь тысяч лет, что существует человечество и люди алчут добра ближнего, всегда привлекал и поощрял агрессоров. На самом деле с воцарением Вильгельма III вновь началась Столетняя война. А целью была уже не Анжуйская, не англо-французская империя, но мировое господство. И принадлежать оно должно было тому из двух соперников, кто достигнет владычества на море. Однако, чтобы посвятить все силы воссозданию своего военно-морского флота, Франция нуждалась в мире на континенте; Англии же, наоборот, было довольно, следуя традиции, найти солдата, который сражался бы на континенте вместо нее. Опыт неоднократно доказывал, что ее морские и колониальные победы были напрасны, если Франция могла занять Фландрию, поскольку тогда приходилось во время переговоров возвращать колонии, чтобы добиться вывода французских войск из Антверпена. В общем, оставалось выбрать солдата. До 1748 г. Англия щедро осыпала своими субсидиями Австрию. Фридрих II требовал меньше денег, чем Мария Терезия, и был лучшим стратегом. Англия снова разорвала свои союзы. В то же время, и отчасти из-за этого изменения, Франция разорвала свои. Традиционное соперничество Бурбонов и Габсбургов превратилось в союз, к большому беспокойству французских масс. «Разрыв между монархией и нацией датируется во Франции Австрийским союзом». Этот крутой поворот ничего не изменил в принципах британской политики: собирать континентальную коалицию, снабжать ее деньгами, войсками и переносить войну в колонии. Но во время этой борьбы с Францией появится некий английский государственный деятель, который будет видеть в европейской войне лишь отвлекающий маневр, а все главные силы страны посвятит войне колониальной.

4. Уильям Питт родился в 1708 г. Его дед, губернатор Мадраса, с помощью добытого в Индии состояния приобретал так называемые гнилые местечки, в том числе и знаменитый Олд-Сарум, округ без избирателей. В 1735 г. его внук, кавалерийский корнет, вошел в палату общин как депутат от Олд-Сарума и очень скоро удивил членов парламента своим театральным красноречием, ироническим и страстным. Блеск в глазах этого молодого человека и его крупный угрожающий нос пугали оппонентов. Они могли ненавидеть краснобайство Питта, но были вынуждены признать его авторитет. «Надо укротить этого ужасного корнета», — сказал Уолпол. Но обычные методы Уолпола на неподкупного Уильяма Питта не действовали. В этом уме одна-единственная задача подчиняла себе все остальное: создание Англией заокеанской империи. Ганновер, Пруссия, Австрия — по существу, все эти континентальные игры в глазах Питта были не слишком важны. Он считал эти страны всего лишь полезными пешками, цель которых — спасти большие фигуры: Индию и Америку. Ничего более. И один факт казался ему особенно неприемлемым: захват Испанией всей южноамериканской торговли. Пока Испания допускала английскую контрабанду, зло казалось терпимым. Но как только она захотела применить договоры по всей их строгости, английские купцы возмутились, и мягкотелость Уолпола повлекла за собой его падение. Питт выступил против него. «Когда речь идет о коммерции, — сказал он своим соотечественникам, — это ваша последняя линия обороны, ваш последний редут, вы должны защищать его или погибнуть». Этот язык нравился Сити. Уолпол, опрокинутый Питтом, сразу же посоветовал своим преемникам, Генри Пелхему и его брату герцогу Ньюкаслу, дать место этому молодому человеку в своих комбинациях. «Все, — сказал он им, — считают Питта потрясающе способным. Испытайте его и покажите, каков он есть на самом деле». Тогда-то Питт и получил свой первый значительный пост главного армейского казначея. Его честность удивила. До этого казначеи, через руки которых круглый год проходили значительные суммы, присваивали себе проценты. Питт направил эти проценты государству. Он отказался также от комиссионных, которые его предшественники получали на займах. В течение нескольких лет можно было подумать, что он так и останется на этой второстепенной должности. Король Георг II его ненавидел, потому что этот молодой министр, враждебный всем континентальным обязательствам, противился любым его попыткам проводить ганноверскую политику, впрочем приступы острой подагры удерживали того в Бате, а боли мешали ходить. Приход Питта к власти стал возможным и необходимым только из-за больших английских невзгод.