Анте Ковачич - В регистратуре

Лаура покорилась душой и телом… Только сейчас она увидела что-то новое, большое, сильное в этом человеке и полностью ему подчинилась. Но теперь ей мешал торговец Михо.

Однажды вечером Михо мрачно и решительно сказал своей любовнице:

— Лаура, все, я сыт по горло, так жить больше нельзя! Мы полюбили друг друга, когда жива была Юста. Начали, значит, с греха, с бесчестья. Бог прибрал Юсту, чтоб она нам не мешала, и ты переселилась в мой дом. Я тут же стал упрашивать тебя повенчаться — не хотел косых взглядов, зубоскальства, сплетен. Ты отказалась. Потом тебе наскучила сельская жизнь, ты пожелала переселиться в какой-нибудь город подальше. Я выполнил твое желание. Вот мы живем здесь уже не один год… А что дальше?.. Последнее мое слово — давай обвенчаемся и вернемся обратно, на мою родину, в старый Медоничев дом.

— Ты снова запутался в пустых грезах, мой дорогой! Торговец лошадьми, сумевший сколотить такое богатство, а мечтаешь, как ребенок, что родился и вырос среди роз и цветов! Напрасны твои надежды, мой Михо! Я тебе уже говорила, я ни во что не ставлю поповское благословение и никогда ни с кем не пойду под венец! Своих решений я не меняю, так что оставь меня в покое. Ты все слышал? Все понял?

— Вот как? — задумался Михо. — Нет, — продолжал он, хмуро, почти с презрением глядя на свою любовницу, — нет, и у меня есть свое решение! Оно появилось прежде, чем я тебя узнал, и я не изменю ему и тогда, когда наши пути разойдутся.

— Это еще что? — комедиантка вскрикнула, будто ее змея укусила, и вскочила.

— Ничего! Больше я так жить не намерен. Я не знаю, чья ты, моя или кого другого, а может, и всех! — взорвался Михо, со злостью глядя в дивное лицо своей любовницы. Она то бледнела, то краснела и дрожала, по лицу ее пробегали волны гнева и возмущения.

— Объяснись! Или я ударю тебя, а там и погибну, как пчела, что, ужалив, теряет свое жало. Объяснись!

— Объясниться? Гм, — снова задумался Михо, глядя в пол. — Что ж, пусть будет по-твоему! — Он поднял голову, вскочил со стула и резко заговорил: — Сама понимаешь, голубица моя, я не знаю твоего прошлого и никогда о нем не спрашивал. Откровенно говоря, я даже не имею понятия, кто ты, откуда родом, чья дочь. Из-за того, что до меня у тебя были любовники, шум и гам, конечно, поднимать нечего. Но сейчас? Чувствую, что я тебе уже осточертел, как и мой сосед, Дармоед Ивица, и ты путаешься с новым избранником, ну, скажем, ну, скажем… с Ферконей!

— Михо! Михо! — всполошилась Лаура, бледнея и краснея одновременно. — Докажи! Докажи! Докажи, Михо…

— Не кричи так, прошу тебя, — холодно и пренебрежительно махнул рукой Михо. — Раз говорю, значит, знаю: ты слову своему изменила… Чувствую… Да, где-то на ярмарке встретил я этого проходимца, он пришелся мне по душе. Он словно рожден быть посредником в торговых делах да еще для шуток и проказ в веселящихся компаниях. А такие люди, хоть и неведомо, кто они, откуда родом, каков их закон и обычай, всем и всегда приятны, привязываешься к ним душой и сердцем, хотя и сказать не скажешь, почему, с чего начинается, как расцветает такая дружба! Когда человек твердо верит, доказательств не требуется. А у меня твердая уверенность, что ты обманула меня, что вы старые знакомые! Завтра, предположим, ты встретишься со школяром Ивицей? Будь ты мне законной женой, я б знал, что делать! А так: ты была с другим, сейчас с другим, снова будешь с другим. И, чтоб положить этому конец, чтоб твоим господином был я один, еще раз тебе предлагаю — давай повенчаемся, будь мне законной женой.

— Я тебе уже сказала, из этой муки хлеба не испечешь, что бы там ни было! — срывающимся голосом ответила Лаура, глядя на своего любовника не то с презрением, не то с сожалением. Но вдруг что-то в ней надломилось, тайная мысль молнией сверкнула в голове и целиком ее захватила, она бросилась к Михо, пылко обняла его и прижала к груди.

— Да, милый, давай повенчаемся! Я отказывалась просто из женского каприза! Я испытывала тебя, хотела понять, серьезно ты говоришь или шутишь! Ну вот видишь, я твоя, только твоя — мы повенчаемся и вернемся в Медоничев дом! — Она бурно дышала, а взгляд ее унесся куда-то в неведомую даль, в глазах затеплились странные, непонятные мысли и решения.

Михо не обрадовала внезапная перемена в настроении Лауры, но он не оттолкнул ее, а по старой привычке, ласково и горячо, ответил на ее чарующую нежность, хотя молчал при этом как убитый.

— Что с тобой, милый? Что ты вбил в свою упрямую голову? Почему ты хмурый и мрачный, как небо перед грозой? Ах, скажи, милый, не дуйся, как балованное дитя!

— Пусти меня! Пусти! — вскинулся Михо, решительно освобождаясь из объятий любовницы. В ту же минуту она остыла, закусила губу, сжала кулаки, а Михо схватил шапку и, не глядя на Лауру, выбежал из дому…

— Ферконя! Пора действовать! Он все знает, я только не могу понять, догадывается он, чувствует или действительно знает. — Лаура крепко схватила Ферконю за руку.

— Он сейчас лишь забылся тяжелым сном и все вздрагивает, порывается на кого-то броситься! Уже восемь дней разъедает его мое снадобье, а одолеть никак не может. Или у этого человека адское здоровье, или приходится усомниться в силе яда!.. Что же делать? Я боюсь, ужасно боюсь, как бы он не заподозрил нас. Он просит священника, просит лекаря. Я начинаю дрожать от ужаса. Помоги, придумай что-нибудь! — шептала в темноте коридора одна тень другой, обнимая ее за плечи. То были Лаура и Ферконя.

— Что делать? Ты ведь лукавей и мудрей самого дьявола, вот и придумай что-нибудь!

— Видали такого! Если вся тяжесть на мне, зачем тогда ты? Разве не я все сделала, не я рвусь, мучаюсь, терзаюсь страхом вот уже восемь дней, а он все равно не поддается, сопротивляется изо всех сил… Боюсь, меня уличит лекарь, прежде чем все кончится, и тогда все пропало!

— Гм, тяжело, мерзко, знаю, но сейчас ничего придумать не могу…

— Не можешь, карманник и конокрад? В полночь прислуга заснет внизу как убитая. Тебя, надеюсь, никто не видел, когда в темноте под дождем ты прошмыгнул во двор. Сегодня же надо все кончить, говорю тебе! Или это совершится, или…

— Ладно, согласен. Но скажи только: чем, как?

— Ох, мужская твоя голова! Оденься в женское платье, замотай голову платком, сокол мой из заячьей норы! Он очень слаб. Порыва ветра достаточно, чтобы порвать нить его жизни, не говоря уж о смелой руке. — Комедиантка задрожала в темноте от собственной изуверской мысли и теснее прижалась к своему благородному другу, словно испугалась привидения, мелькнувшего в черной тьме.

— А, ясно! Понимаю… вот так, за шею — и кррх… Я правда никогда таким делом не занимался, разве что однажды вспорол брюхо полицейскому до самого сердца, когда он пытался арестовать меня. Слушай, но у меня ничего нет с собой!