Анте Ковачич - В регистратуре

Яков Брдовечский, высокий тощий крестьянин с маленькой головкой на длинной согнутой шее, с длинными и тонкими, как прут, светлыми усами, сидел во главе стола и смотрел в свою кружку в глубокой задумчивости. Сегодня он пировой староста, а он хорошо знал хитроумного шафера Янко. Жестоких схваток при выполнении сложных и запутанных обрядов, когда вводили в дом и усаживали за стол молодоженов и сватов, не избежать. Но Яков Брдовечский искусный тысяцкий, он не ударит лицом в грязь. И все же было бы приятнее, если бы вместо несговорчивого Янко главным шафером оказался какой-нибудь недотепа дальний родственник. А сватов полон дом, господи! Во всем уезде ни на одной свадьбе столько не бывало!

«Ну, Яков, зови на помощь весь свой ум! Эх, и он чего-нибудь да стоит!» — решил тысяцкий, тонко покашливая и озираясь по сторонам, не проник ли кто в его мысли. В эту минуту его лицо и весь дом озарило пламя — на подворье Медонича вспыхнул и затрещал костер.

И вот уже стучит, точнее сказать, лупит в дверь кулаком первый дружка Гргина.

— Ну, с тобой я просто разделаюсь, ты запляшешь под мою дудочку.

Гргина вошел в дом, и обряды начались. Все шло, как положено, мудро и разумно. Тут появился и главный шафер Янко. Битва была лютая и непримиримая, однако хладнокровная, неспешная, почти вялая речь Якова Брдовечского, его чистый высокий голос, длинные, но стройные и размеренные фразы, четкая, изматывающая противника логика вскоре совсем истощили ораторскую мощь главного шафера Янко, и он сдался, протянул руку тысяцкому и шепнул ему на ухо:

— Дьявол с тобой! Больше не хочу! Давай пощадим друг друга, лучше обрушимся на эту ораву сватов, надо их умотать!

Яков Брдовечский довольно усмехнулся и кивнул головой побежденному, что согласен.

Между тем молодые и сваты входили в дом под музыку, шум, восклицания гостей и крики детей. Начались объятия и поцелуи, стряпухи принялись уставлять столы бесчисленными яствами. Нигде никогда не видывали и не слыхивали ничего подобного. Если на самых блестящих свадьбах подавалось по четыре вида супа, по четыре вида жареного мяса и прочих блюд, то у Медоничей на столах дымились двенадцать разных супов, двенадцать видов жареного мяса, двенадцать видов лепешек и печений, двенадцать видов подливок. Всего по двенадцать! Медонич выставил на свадебные столы и двенадцать сортов вина, одно крепче и слаще другого. Поскольку жених шел в примаки, свадьба праздновалась только у Медонича и длилась полных восемь дней и восемь ночей. Никогда еще не было и никогда не будет такой свадьбы, как у Медонича! И вправду, богатая свадьба для богатых сватов.

Когда Меценат выгнал школяра Ивицу, на несколько дней в доме воцарилась гробовая тишина. Камердир бродил и слонялся по опустевшему дому как неприкаянный. Он беспрестанно вздыхал и что-то объяснял самому себе, считая на пальцах:

— Ваша милость, несмотря на все благодеяния и заботы о слугах, на это вы не имеете права… Она моя! — повторял камердир Жорж слова своего родича яриста Ивицы и задумчиво чесал в затылке. — Она твоя! Пусть и будет твоя! Но при чем тут «благодеяния и заботы о слугах»? Да разве тебе, дуралей, плохо было в людской? Забота о слугах? Каких слугах? Да ты, брат, жил в моей комнате, со мной. А я нешто слуга? Тебя что, в школе выучили таким дерзостям? Я же господин камердир Жорж. Я же все тебе дал, все тебе позволял, ни в чем не отказывал, как себе самому, несчастный! Я слуга! Я слуга? Правда, я был, как и ты, мужик, пастух, свинарь, птичник! Но прежний слуга Юрич стал господином камердиром Жоржем, а сын Дармоеда музыканта Йожицы — школяром и скоро будет яристом! И наш могущественный господин не выскочил из зыбки его сиятельством! Да как же все это произошло? В то несчастное утро я был с похмелья, не в себе, и угораздило меня уснуть в покоях милостивца… А в нашей комнате, оказывается, уже курил трубку Дармоед Йожица и спрашивал о своем сыне. Откуда мне знать, куда он делся? Он стал таким важным, словно уже отслужил мессу. «Кто знает, куда он подевался?» — ответил я Йожице, а тот аж выпучил свои музыкантские зенки от удивления. Меня вдруг осенило, и я побежал к милостивцу. Он еще не подымался. Я и бряк ему, что школяр Ивица исчез, что я сумлеваюсь… А что дальше было! Меня прямо в дрожь бросает. С тех пор у милостивца по три раза на дню сердечные колики, до дурноты доходит. Правда, аппетит прежний, но мне все кажется, польза от еды, что он глотает, такая же, как если б ее под стол бросали. А Лаура? Поет себе звонким голоском, будто ничего в доме не приключилось, будто не Ивица из дому вылетел, а муха. Всюду тихо, печально, одно Лаурино пение слышно в пустоте. А милостивец больше не поминает ни про Ивицу, ни про Лауру, ни про страшный день! — Так размышляет камердир Жорж над изгнанием Ивицы из рая… как он не раз про себя называл его жизнь здесь.

Но продолжалось это недолго. Однажды Меценат задумчиво и робко вошел в покои Лауры. Ах, как здесь было нарядно и весело! Из окон струится свежий воздух, покачивая листья и цветы на подоконниках. Лаура, жизнерадостная, стройная, как всегда, оживленная и неотразимая, напевала какую-то непонятную песенку, а взгляд ее был устремлен далеко-далеко. Кто измерит ту даль и высоту, куда улетел ее взгляд? Она стояла, склонившись над цветами.

— Дорогая Лаура! — тихо, сокрушенно обратился к ней старик. Но она не слышала. — Дорогая Лаура! — повторил он громче и так закашлялся, что кровь бросилась ему в голову.

Лаура повернулась и воскликнула:

— А! А! Родич! Долго же мы не виделись! Болезнь, забывчивость, невнимание? Еще бы, конечно!

— Лаурица! Я ослаб, отупел, согнулся. Дорогая Лаура, забудем черные тучи, что пронеслись над нами, пусть плывут своей дорогой! Ты не такая, как все… Не могу понять, какая сила и могущество заключены в твоем существе! А я слаб, немощен, безумен! Будь моей дочерью, дорогое дитя. Я не понимаю, что со мной! На меня напустили порчу, околдовали. Я дрожу от страха. В жуткий, ужасный сон, тяжелее смерти, неожиданно превратилась моя жизнь. Было! Ах, не будем вспоминать, ведь каждое воспоминание вновь вызывает темное и грозное видение, и оно своими тяжелыми крыльями застилает небо… и мою жизнь! — зарыдал Меценат и принялся рвать на своей крупной голове волосы, которых и так уже оставалось немного, как благородных растений на плохой, неплодоносной почве.

Девушка смотрела на старика изучающим и в то же время насмешливым взглядом. Легкая и горькая улыбка тронула ее губы. Она подошла к нему и протянула обе руки. Старик согнулся и стал осыпать их поцелуями…

— Жорж! Отнеси эти вещи моей родственнице! — приказал Меценат камердиру вскоре после этого свидания.

Жорж трижды сломался в поклоне и удивленно пробормотал: