Анте Ковачич - В регистратуре

Члены общества «Скромность и терпение», глубоко тронутые, выразили надежду, что кому, как не ему, знаменитому поэту осчастливить мир «дивным мадригалом» покойному Меценату!

— Ах, камень зарыдал бы, дикие звери зарычали бы от боли и забыли бы про свои кровожадные инстинкты, так как же не горевать и не лить слезы вашему Рудимиру Бомбардировичу-Шайковскому над славной и такой горькой могилой нашего незабвенного Мецената, кому я обязан более всего тем, что он разбудил мой талант и гений! Если бы не наш Меценат, он бы вечно дремал наподобие заколдованного сокровища в подземных пещерах! О да, вы прочтете «Скорбный плач», какого еще не видел и не слышал мир! — пищал женским голосом поэт и чуть было не начал декламировать свое жизнеописание, о котором никогда не забывал в таких случаях подобно всем знаменитостям, жизнь которых отдана героической борьбе с чудовищем, именуемым тщеславием.

Однако лирический поэт не сдержал своего слова. Тут он увяз со своей музой, можно сказать, по самое горло, она его предала! Члены общества не раз напоминали ему об обещанном мадригале, пока и сами о нем не забыли.

Полицейские власти допросили камердира о страшной смерти старого Мецената. Он честно обо всем рассказал, даже о том, что от испуга и неожиданности уронил свечу… Во всем этом увидели только грозный перст судьбы, и камердира отпустили с миром.

Состояние Мецената перешло к государству как выморочное, — не обнаружили ни родных, ни завещания, все тайны покойного погибли в пожаре вместе с ним. Камердир и Лаура получили из наследства богатое вознаграждение за верную службу. Кому могло прийти в голову, что такая красивая и милая девица, какой была Лаура, способна на преступление?

Имбрица Шпичек из Воловщины сочинил следующую эпитафию на памятник покойному:

И это откровение Рудимира Бомбардировича-Шайковского прикрыло собой преступную тайну о страшном конце достославного Мецената навеки.

Угрюмо, с болью и досадой в душе спешил музыкант Йожица, больше похожий на тень, чем на живое существо, по тесным, грязным городским улицам. То и дело он тяжело отдувался, словно ему не хватало воздуха, а потом принимался шагать еще шире, только бы скорее выбраться из этого нагромождения холодных камней. Ни один прохожий не обращал внимания на его грязные деревенские порты и рубаху. А рваная тряпка на плечах, изображавшая плащ, — теперь уже нельзя было разобрать, какого цвета он был при своем рождении, — так и светила двумя большими заплатами небеленой поскони на локтях. За ним, опустив глаза, шел его сын Ивица, сердце у него колотилось, голова и щеки пылали. Он сгорал от стыда, ему казалось, вся улица остановилась, весь город смотрит на него в окна с презрением и сожалением. Музыкант Йожица стучал своей толстой и крепкой палкой по дороге, будто торопящийся слепой. Он подбивал ею камешки, попадавшиеся под ноги с такой яростью, что из них высекались искры и они отскакивали и летели на обочину. А тут еще посреди дороги растянулась чья-то, но, может быть, и ничья собака, ее торчащие ребра и поджатый хвост говорили о том, что дремлет она от голода, что это бродяга и грязешлеп, рыскающий по помойкам и возле мясных лавок в надежде ухватить что-нибудь съедобное. Но музыканту Йожице сейчас ни до чего! Не спрашивая у несчастного животного права на жительство, он огрел его палкой, словно оно в чем-то перед ним провинилось. Собака жалобно заскулила, оскалила зубы и отбежала на край дороги, еще сильнее поджав хвост и поглядывая издали на своего гонителя.

Ни разу музыкант Йожица не обернулся к своему сыну, не посмотрел, идет ли он по-прежнему за ним или затерялся на городских улицах. И школяр Ивица не смотрел на своего отца, он шел опустив голову, но оба знали, чувствовали, что идут совсем близко друг от друга, что обоим тяжело дышать отравленным воздухом городских улиц и оба ждут не дождутся, когда наконец выйдут из города, словно из Содома и Гоморры.

Когда они отошли далеко от города и крыши последних домишек едва уже были видны, Йожица сел на первый камень моста через пустой глубокий овраг, оставшийся от бурлящего потока, высохшего в летний зной.

С великим трудом и мукой начал Йожица стягивать тесные, словно сколоченные из досок, рваные сапоги. Тут его догнал сын.

— А, так и ты здесь? А я думал ты остался там, в городе, займешь место судьи или стряпчего! Куда как хорошо закончилось твое учение! Дьявол бы побрал того, кто первым заморочил мне голову и сбил с толку! Вот уж пилюля для твоей матери на смертном одре! Рехнуться впору!

— Перестаньте, перестаньте! Мать поправится, а я вернусь в школу, ну, не буду жить в людской богатого Мецената, сам пробьюсь, сил не пожалею, на казенный кошт закончу учение. А вы, тятя, молчите, не говорите матери, коли в бога веруете, будто ничего не слышали и не видели, — дрожа схватил Ивица темную шершавую руку отца и стал сокрушенно ее целовать.

Музыкант хотел быть резким и грубым с мальчиком, собственно уже юношей, но ощутил прикосновение сына, его теплое дыхание, услышал ласковые, кроткие, смешанные со слезами слова, и что-то в старике дрогнуло, надломилось, словно гора свалилась с плеч, и он молча, растроганно, содрогаясь от сладостной боли в груди, обнял своего Ивицу.

— Да, да! Ты, сынок, мой, а все прочее — чужое, злобное, пакостное и корыстное! Нечего тебе больше скитаться да мытариться! Дома живи! Что знаешь, то знаешь, все на пользу! Свой домишко, хоть и убогий, — своя волюшка! Пусть жалуется господин камердир, пусть ухмыляется наш ненавистник коротыш Каноник! Ты малый добрый, старательный и трудолюбивый! Возьмешься хорошенько за плуг и мотыгу, за грабли и вилы, быстро белая нежная кожа на твоих руках загрубеет и будем работать, будем трудиться, а там что бог даст! Ну-ка, давай поторапливаться, пехом только к утру доберемся, мать бы живую застать! Ох, как же она тебя любит, эта добрая, тихая и ласковая женщина! — Отец прижал голову Ивицы к своей груди, и они так долго молча сидели.

— А вы, тятя, купили в городе лекарство для мамы?

— Эх, лекарство, лекарство! У нас есть свои бабки, да, на горе, и они помочь не в силах! Чего ж тогда заглазно лекарь сможет? Зря только деньги бросать, кабы они были, а их нет! Я вот до тебя в город добрался с коркой хлеба и ломтем сыра в кармане, думал, родич наш камердир подсобит на первый случай, но, правду говоря, придет беда, отворяй ворота… Прогнали и сына, и отца… ну да ладно! — махнул рукой Йожица. — У меня есть еще малость деньжонок, да что толку? Ни туда, ни сюда, сын мой! Страшные и тяжелые времена, в землю не уйдешь — твердая она и холодная, задавит, в небо не улетишь — высоко, а ты не птица. Пощадил бы всевышней мать, а наше дело пропащее!