Алексис Киви - Семеро братьев

Ю х а н и. Жди, жди, я тебе живо задам марш.

Л а у р и. Ты-то как раз главный кантор, старший над всеми, а эти у тебя в учениках, вроде тех выскочек, что по воскресеньям и праздникам сидят на канторской скамье, обливаясь потом, красные как индюки. И вот, стало быть, они опять торчат тут, точно истуканы: грудь выпячена, волосы смазаны маслом и жиром, а на подбородке болтается жиденькая бороденка. Но сидите себе спокойно и пойте, покуда отец Матти взбирается на кафедру. В церковь-то он, правда, примчался прямо из кабака Кейюла, но успел окатить голову холодной водой и причесаться; и вот теперь, сильно растроганный, он вползает на четвереньках на кафедру, творя молитву, и начинает проповедовать так, что у баб слезы льются. А сейчас, кантор Ютте, как только взгляну на тебя — сразу же и начинай. «Сюнта тей!» [12] Торопись! (шведск., искаж.) — кричал, бывало, прежний пастор кантору.

Ю х а н и. Сейчас же заткни свою глотку, мерзавец!

Л а у р и. Э-э, не так! Ты должен петь: «Да разверзнет уста вся паства». Но ладно, так и быть, можешь молчать да слушать, только рот свой сложи покрасивее, как подобает в божьем храме, раз служить обедню взялся сам Лаури. Да, трубочист, одолжи-ка мне теперь немножко своего умения и красноречия, С этой кафедры я хочу прочитать вам проповедь о ветхом плаще святого Петра и о десяти петельках. Но сначала я хочу все-таки взглянуть на свою паству. И, к великой скорби моей, я вижу только вонючих коз и чертовых козлов! О вы, девы из Кяркёля, блудницы и суки! Вы щеголяете в шелках да шалях и сверкаете золотом, как павлины. Но плюньте мне в рожу, если вы в свой последний час не будете взывать к старому пастору Матти, чтоб он заступился за вас перед богом. Ньет [13] Нет (русск. искаж.) . , не выйдет! Добрый день, старик Ряйхя! Я хочу тебе молвить словечко: бери пример со старика Кеттула! А ты, проклятый Пааво Пелтола, что ты творил зимой на толоке у Тану, на рубке леса? Водку распивал да девок щупал? А я тебе, сопляку, скажу: бери пример с Ялли Юмппилы, не то осудят тебя в конце концов и поп Матти и нехристи — греческие и всяческие; а потом набросят тебе мешок на голову и поволокут в ад. Так что раскрой свои уши и слушай, что я тебе говорю и проповедую. Ибо я выварен не в одном котле, и сердце у меня — точно кисет из тюленьей кожи. Где я только не бывал! И в Хельсинки учился, и в каталажке томился, и в колодках страдал, и в какие только перепалки не попадал! Но все это вздор, раз я не вор; ведь в чужой колодец я не плевал и баб соседских не обнимал.

Была у меня однажды невестушка, этакая маленькая голубица и превеликая блудница, — взяла и удрала от меня в далекие края. Пошел я ее искать, исходил все моря и земли Суоми, Неметчину и Эстонию, но золотца своего так и не нашел. Опять я вернулся в родную Суоми и увидел ее на песчаном холме за Тампере. «Так вот ты где, моя маленькая Тетту!» — крикнул я, не помня себя от радости. Но Тетту вспыхнула и отрезала в ответ: «Это еще кто такой? Или землей тебя измазали? Или в смолу окунули?» — и умчалась в первую попавшуюся избенку. Но мне ли, веселому парню, от такого унывать? Заложил я за щеку табачку и пошагал к лучшему кабачку. А Микко там уже бушевал, ни одной молодке покою не давал.

Штоф пива и две кварты вина для разбавления — самая подходящая мера для горла и головы уставшего парня. И вот заходил ходуном жбан, намокли бороды, парни песню запели, и захихикали хозяйские дочки. Но тут я распрощался с веселой компанией и пошел разгуливать по улице. Как затянул песню, так стекла в окнах вдребезги, и закопошились все мещане Тампере. Но я, веселый парень, пустился наутек, и в лицо им летели пыль да песок. Пришел я в город Пори, запихали меня в лукошко без двери, без окошка и покатали по площади немножко. Пришел я в Ньюстад — из окон кричат: «Поворачивай назад!»; пришел в Турку — хватают за шкурку. И попал я на улицу Анингайсти наконец, и там повстречались мне пять бойких девиц. Одна пнула меня ножкой, а другая говорит: «Пожалей его немножко. На подлеца не похож и лицом пригож». Третья сказала: «Что-то парень скучен», а четвертая добавила: «Видно, не обучен». — «Пойдем-ка гулять под ручку», — предложил я, но тут пятая задала мне взбучку и гаркнула: «Убирайся в Хельсинки!» Ну, пошел я в Хельсинки по тропке, и посадили меня там на казенную похлебку. Потом молодца водили на допрос и здорово накрутили хвост. «А теперь скатертью дорога, сорванец!» И опять я пустился в путь-дорогу. Мне ли, веселому парню, сердце у которого — точно кисет из тюленьей кожи, мне ли грустить да горевать! И вот я ходил-бродил, песни распевал, пробираясь но крутым дорогам. Добрался я до Хяме и забрался на кафедру Кунинкалы. А тут и аминь!

А еще мне надо огласить объявления: приходский кантор и губернский коновал не на шутку задумали пожениться. Свадьба будет завтра, завтра после обеденных щей. Пусть себе соединяются и слипаются, как вар и деготь! А еще объявляю, что на поденщину к пастору назначаются следующие усадьбы: Юллиля, Аллила, Юли-Сеппеля, Пимппала и Алавеси. По возу досок, по мерке гвоздей да по мужику со двора, а с крепкого и по два, чинить корыто в поповском свинарнике. Из вагона Кийалы пропал старый мерин, большой, вороной, с колокольчиком на шее, с путами на ногах, низкий, кроткий, хвост короткий.

Ну, на этот раз все. Скажу только, что овца — смирная скотинка, не бодается и не лягается, а вот если на быка найдет дурь, он деревья валит, землю роет и пастуха от самой макушки до пупа грязью забрызгает. А теперь опять аминь! Убирайтесь все по своим конуркам, а я схоронюсь на камне. Вот и вся проповедь.

С и м е о н и. На такое богохульство ты молодец, а вот умеешь ли ты читать, нечестивец?

Л а у р и. Вот так вопрос! Умеет ли поп читать? Я читаю, как пастор, и псалмы петь мастер. И на середине никогда не запнусь. А псалмы мои длинны, как стены в овине. Но поп должен служить обедню, а не псалмы петь. Я буду служить, а маленький Эро прислуживать.

Э р о. Я-то готов, только бы сил хватило с голодухи.

Ю х а н и. И ты с дураком заодно? Ах, бестия! На собачьи затеи всегда готов — это я знаю. А ты, Лаури, ложись-ка подобру. Брось, братец, буянить и дурачиться, не то я вынесу приговор, и десяток рук живо сбросят тебя к быкам. Кончай шутить!

Л а у р и. Что ты, брат мой, ведь пляска только начинается. Да, да, будем прыгать, бороться и так отпляшем пляску Юсси, что мох полетит. Вот погляди!

Т и м о. Ах, чертов сын! Еще немного, и я бы свалился с камня. Тише ты!

Ю х а н и. Лаури, ужели мне вымолвить то страшное слово, после которого от тебя и духу не останется? А оно вот какое: «К быкам его!» Сказать?

Л а у р и. Зачем говорить, лучше пой, раз я отплясываю пляску Юсси. И-их!

Ю х а н и. К быкам его, и да поможет ему господь! Аминь. Слово сказано. Пусть отправляется.