Джон Пристли - Трое в новых костюмах

— Мы не конченные и не бесполезные люди, — ответил Алан, — если не отрываемся от народа. В конце концов мы ведь тоже народ. А некоторые, — вроде тебя, Ди, — даже на редкость симпатичный народ. Но мы должны помнить, что мы самые обыкновенные люди, такие же, как и все. И итти прямой дорогой, а не барахтаться в тупиках. Мы не должны отстаивать для себя привилегии, недоступные для народа. Это делали, между прочим, в оккупированных странах ловкачи, сотрудничавшие с немцами, — что же, мы видели, как расправились с некоторыми из них. Они протягивали руку смерти, чтобы в другой руке удержать что-нибудь для себя. Они думали, что очень хитры и ставят на верную карту. И их примеру до сих пор следуют многие. А я знаю, что они обречены. Застраховать только себя невозможно.

— Правильно! — подтвердил Герберт. — А если и можно, то все равно не надо. Я это понял, когда слушал речи отца. В этом корень зла.

— Родные старались для вашей же пользы, — попробовала возразить Диана.

— Знаю, — согласился Герберт. — Это-то и смущало. Но ведь пользы-то меньше, чем на грош! Горсточка людей, думающих только о себе и о своем куске и не желающих знать ничего и никого другого, — это уже не пройдет. Кончено!

— Он прав, — вмешался Алан. — Нельзя больше думать только о себе. Все мы плывем на одном корабле и либо вместе пристанем к ближайшему берегу, либо вместе пойдем ко дну.

— То есть что ты хочешь сказать? — с удивлением вскинул на него глаза Эдди. Он был по-настоящему растерян.

— Понимаешь, Эдди, — ответил Алан, — если мы будем придерживаться прежних, давно истрепанных и обветшавших истин, будем опять жить по-старому — хватать, отнимать и кусаться, — у нас опять будут жесточайшие кризисы, безработица, голод. Люди станут злыми, раздраженными. Хищники будут драться за рынки еще более свирепо, чем прежде. А это означает новые войны, новые перевороты и, весьма вероятно, новых безумствующих диктаторов. А мы, остальные, очень скоро превратимся в полуголодных и полусумасшедших дикарей, будем жить в подземельях и изготовлять самолеты-снаряды весом в тысячу тонн.

— Только не я! — воскликнул Эдди. — Лучше пусть мне отмерят три аршина земли и пусть из меня растут васильки и ромашки. Но мне все-таки кажется, что люди еще не окончательно сошли с ума…

— Будем надеяться, — с сомнением сказала Диана.

— Прежде чем люди сообразят, что случилось, они окажутся зажатыми в тиски ходом событий, — сказал Алан и, помедлив мгновенье, продолжал: — Если бы двадцать пять лет назад людям сказали, что их ждет в тысяча девятьсот сороковом, они бы весело рассмеялись. А вот дожили и пережили.

— Что же, мы все полоумные, что ли? — От отчаяния и растерянности Эдди поднял голос до крика. — Вот я, например. Я честно воевал, и все, чего я хотел, когда война кончилась, — это вернуться домой и пожить немного в покое. А дома нет. И покоя нет.

— Да, не повезло, — сказал Алан. — Значит, надо тебе опять начать строить дом. И всем нам надо заняться этим. Надо превратить земной шар в дом для человека. Это еще наш брат никогда не пробовал сделать по-настоящему. Запасись терпением, Эдди, нам придется опять попотеть.

— Да, разве что так, — ответил Эдди, почесывая затылок. — Только объясните вы мне, почему вам обоим не так осточертела солдатская жизнь, как мне? Я ею сыт по горло. И хочу чего-нибудь другого.

— Мы все хотим чего-нибудь другого, — сердита отмахнулся Герберт. — Только мы не получили дома того, чего ждали. Вот мы сейчас сидим и разговариваем и прикидываем и так и этак. Почему? Значит, что-то не ладно. А солдатчина, что ни говори, нас кое-чему научила. Правильно я говорю, Алан?

Алан кивнул, но ответил не сразу. Он задумчиво смотрел на холмы, тонущие в сгущающихся сумерках. Потом заговорил, медленно и отчетливо:

— Армия — это гигантская машина. Машина, которая ничего не создает. Ее единственное назначение — разрушать. Но когда она воюет за правое дело, в ней есть много хорошего. Она сплачивает людей. Они идут плечо к плечу к общей цели. А в обычной мирной жизни мы этим похвастаться не можем. В армии никто не сочиняет подложных приказов, чтобы урвать солидный куш и обзавестись яхтой или оленьим заповедником. Никто не торгует шифром, чтобы упрятать в карман акции ходкой газеты или крупного банка. Никто не сдает передовые позиции ради слишком требовательной любовницы или дорогостоящей старинной мебели. А это уже немало.

— Да, в армии шутки плохи: чуть что — под расстрел, — сказал Эдди.

— Может дойти до этого и у нас, — угрюмо проворчал Герберт.

— Не обязательно, — возразил Алан. — Если мы могли вместе разрушать и убивать, то можем и строить вместе новую жизнь. Иначе мы долго не протянем. Мы стоим на распутье и должны выбрать дорогу. От этого выбора нам не уйти. Все равно как в девятьсот сороковом. Тогда нам тоже приходилось выбирать: либо капитулировать, пытаясь хоть на время что-то спасти, либо продолжать борьбу, рискуя всем во имя всего. Мы выбрали, и выбрали правильно: наша правота каждому бросалась в глаза. Мы вели себя, как подобает великому народу. А теперь мы снова должны сделать выбор. Поступим ли мы опять, как великий народ, или нас поглотит тьма кромешная, а мы будем только визжать и грызться друг с другом?

— Но ведь это же совсем разные вещи, Алан, — не выдержала Диана. — После Дюнкерка, в сущности, не было никакого вопроса. Англии должна была или сдаться, или воевать. Тогда решать было легко. Но этот другой выбор, о котором ты говоришь, далеко не так прост. Ну, скажи, что мы должны делать? Ты сам не знаешь.

— По крайней мере, я знаю, чего мы не должны делать, — резко отчеканил Герберт. — А для начала и это неплохо.

— Правильно! — подхватил Алан. — Мы не должны делать того, чем опять занялись многие, не дожидаясь, пока на земле высохнет пролитая кровь. Мы не должны опять погружаться в хаос, в котором мы жили до этой войны. Мы не должны думать и действовать так, как прежде. Если это губило нас прежде, это погубит нас и теперь. Мы не хотим, чтобы за нас по-прежнему распоряжались джентльмены определенного сорта. Мы будем действовать, как люди, которые кое-что поняли. Мы не станем на каждом шагу орать: «Не смей! Это мое!» Мы не будем укрываться в своей норе и посылать весь мир к чорту. Мы не будем лить сладкие слова о свободе, понимая под ней свободу стричь доверчивых людей догола. Мы не станем отрекаться от того, что говорили, когда страна была в опасности. Мы откажемся от погони за легкой наживой. Мы будем честно работать для общего блага, на какую бы работу общество нас ни поставило. Мы выбросим за борт нашу глупость и лень, равнодушие и жадность. Мы всегда будем помнить, что гораздо важнее и гораздо интереснее творить, чем прятать в сундук. Гораздо лучше жить без особых удобств в обществе, которое знает, что оно делает и куда идет, чем наслаждаться, — да и надолго ли это счастье! — роскошью и полным довольством в обществе, которое катился от катастрофы к катастрофе. Вместо того чтобы метаться, мы планируем. Вместо того чтобы душить конкурента, мы сотрудничаем. Мы покидаем детскую и делаем первые шаги в жизнь.