Петр Радченко - На заре

Марьяна сидела с матерью в спальне.

— Иди, внучка, — сказал ей дед. — Твой батько уже на взводе. Как бы лиха на свою голову не накликала. Сходи уж, представься.

Марьяна прошла в сад, шагах в десяти от первого стола со страхом остановилась, краснея и чуть не плача от смущения.

— Сюда, сюда, дочечка! — закричал Копоть пьяным голосом, представил ее гостям и сказал с бахвальством: — Вот какая у меня дочь! Красавица из красавиц в станице! В гимназии училась. Грамотная!..

Из-за яблони, спотыкаясь на высоких тонких ногах, вышел Василий Бородуля в белой расхристанной черкеске с серебряными погонами и костяными газырями и вдруг остановился перед Марьяной. Играя кинжалом — то вынимая до половины, то засовывая его в ножны, он окинул девушку мутным, осоловелым взглядом и, расставив ноги, чтобы не упасть, промычал:

— Хорошая падчерица у крестного, а я не знал!

В адрес девушки посыпались комплименты. Но тут рядом с Бородулей появился Вокэр. Он тоже был сильно пьян. Взял Марьяну за руку, заглянул в лицо. Марьяна не противилась. Не мигая, она смотрела на него с презрением. Копоть положил ладонь на плечо эмиссара и снова, возвысив голос, спросил:

— Ну скажи, господин… Красивая у меня дочечка?

— Разрешите поцеловать ее руку? — обратился к нему Вокэр.

— Это пожалуйста! — сказал Копоть заплетающимся языком. — Можно, господин капитан первого ранга.

Вокэр наклонил голову, намереваясь поцеловать руку Марьяны, но девушка резко отдернула ее.

— Не надо! — сказала она сурово.

Копоть обжег ее глазами и тоже посуровел. Вокэр весело захохотал.

— Девушка смущается, — пролепетал он, откидывая назад голову. — Ничего, ничего. Мы будем хорошими друзьями. — Он снова завладел рукой Марьяны и указал в сторону стола. — Не обижайте меня. Выпейте вместе с нами немного вина.

— У меня болит голова, я не могу пить, — сказала Марьяна, еле сдерживая слезы.

— Марш за стол, слышишь? — прикрикнул на нее отчим.

Марьяна покраснела, растерянно посмотрела на подвыпившую компанию. Вокэр уже бесцеремонно обнял ее за талию и потянул к столу, бормоча что-то на своем языке.

Василий Бородуля хотел уже пойти в защиту Марьяны, но тут неожиданно над садом, рассекая воздух, с визгом пролетел снаряд и разорвался где-то неподалеку

В саду поднялась паника.

— Спокойно, господа, спокойно! — призывая к порядку, сказал Филимонов. — Это, видимо, шальной.

Разорвался второй снаряд. Третий и четвертый — на берегу моря.

— Это из Изюмного по пристани бьют! — определил Копоть, намереваясь, как и многие, улизнуть из сада.

Филимонов надел шапку, нахмурился.

— Простите, господа, я должен возвратиться в порт, — сказал он и зашагал по аллее.

Следуя за Филимоновым, прибывшие из Крыма поспешно направились к морю, и сад опустел.

Вокэр попрощался с Марьяной, сказал:

— Не хочется расставаться с вами. Очень не хочется.

Марьяна вырвалась из его рук, пустилась к дому. Прислушиваясь к вою и разрывам снарядов, летевших от красных, она с радостью про себя повторяла:

«Еще, еще поддайте им!»

Пересекая двор, поп пьяно уставился на Копотя, спросил:

— Что же это получается, Никита Гаврилович? Стреляют!..

Тот беспомощно развел руками, ответил:

— Ничего не поделаешь, отец Ириней. Война!

Вбежав в дом, Марьяна бросилась к матери.

— Слышишь, мамочка? — проговорила она с волнением. — Наши бьют из пушек!

Нина Арсеньевна, невысокая, щуплая, но довольно еще красивая женщина лет сорока двух, боязливо оглянулась назад.

— Тише, тише, доченька. Не дай бог, батько услышит!

Марьяна прижалась к матери, прошептала:

— Не бойся, мамочка! Вот увидишь, крымские «дачники» недолго будут здесь.

Нина Арсеньевна опять покосилась на дверь, сказала со вздохом:

— Чует мое сердце беду.

С крыльца донесся топот ног и какая-то возня.

— Уйди отсюда, — сказала Нина Арсеньевна дочери и легонько втолкнула ее в спальню. — Закройся там.

Марьяна нырнула в дверь и, щелкнув замком, притихла. Что-то загромыхало в передней. В комнату ввалился Копоть, лютый, с налившимися кровью глазами. Два казака с трудом удерживали его.

— Пустите! — вырываясь, кричал Копоть. — Я голову сорву с этой паскуды, чтоб знала, как батька не слушать!

Из кухни, позвякивая крестами и медалями, пришел старый Копоть.

— Чего ты тут расшумелся? — взглянув на сына злобными глазами, спросил он глухим голосом.

— Где Марьяна? — топнув ногой, заорал Копоть. — Батько в плавнях гниет, а она со Шмелем, заклятым моим врагом, милуется

— Угомонись, скаженный! — сказал старый Копоть. — Может, все это брехня!

— Люди не станут зря болтать! — горячился Копоть. — Говорил я ей, предупреждал. Не послушалась. Прошлой ночью этот ее Юнька разлюбезный вместе с чоновцами за мной гонялся. Пустите!

Он вырвался из рук казаков, оттолкнул отца и двинулся на жену, прикрывавшую собой дверь в спальню.

— Не смей, очи выцарапаю! — закричала Нина Арсеньевна. — Геть, душегубец!

Сбив ее с ног, Копоть высадил плечом дверь, очутился лицом к лицу с падчерицей.

— Ну, где твой Юнька? — гаркнул он. — Рассказывай, как ты красным продалась?

Марьяна стояла перед ним, не шевелясь, молчала с огоньками ненависти в глазах. Копоть наотмашь ударил ее по щеке. Она покачнулась, но не упала, не закричала от боли, не заплакала.

Нина Арсеньевна подползла к мужу, обхватила его колени.

— Никита, не надо! — вырвалось у нее отчаяние с рыданием, с мольбой. — Не надо!

Старый Копоть повис на руке сына.

— Не тронь Марьяну, говорю тебе, не тронь!

Казаки выволокли распалившегося Копотя из спальни. Тяжело дыша, он с минуту стоял посреди комнаты, затем надел свалившуюся шапку, сунул наган в карман и направился к выходу.

— Попляшут сейчас у меня Шмели!

Нина Арсеньевна бросилась за ним, догнала на крыльце.

— Никита, опомнись! Они не виноваты! Вернись!

Но Копоть не остановился, сбежал вниз и, спотыкаясь, пьяно запетлял на улицу. Казаки последовали за ним.

Двор Шмеля находился на северо-восточной окраине станицы, недалеко от выгона. Хата, конюшня и сарайчик, крытые черепицей, были обращены глухими стенами к улице. Посреди двора — колодец с журавлем. За двором — небольшой сад, огороженный плетнем. У плетня — саж [351] Саж, сажа — место за перегородкой в хлеву, куда сажают свиней для откорма. — прим. Гриня и курятник.

Старый Шмель — потомственный казак. В молодости работал на рыбных промыслах. Ежегодно откладывал часть жалованья, собрал немного денег и купил это подворье. Занимался хлебопашеством. У него было четверо детей. Два старших сына ушли на германскую войну и там сложили головы; дочь вышла замуж, уехала с мужем в другую станицу и редко навещала родителей. Единственным утешением Гордея Анисимовича и его жены, Гликерии Семеновны, был Юнька. Они возлагали на него все свои надежды.