Петр Радченко - На заре

Улагай был возмущен дерзким тоном письма и неприкрытой тенденцией Хвостикова к самоуправству. Хмуро взглянув на Гусочку, он сказал:

— Хорошо. Вы свободны.

— Ваше превосходительство! — Гусочка снова приложил руку к папахе. — Мне велено побывать у вас на передовой, поглядеть, что там делается.

«Только тебя там еще не хватало!» — подумал Улагай и вслух ответил:

— Я подготовлю письмо генералу Хвостикову, а вы можете идти отдыхать!

Гусочка вышел в коридор, где взад и вперед сновали штабисты, остановился перед приказом по Группе особого назначения за № 4 от 20 июля 1920 г., висевшим на стене, начал читать. Губы его заметно шевелились, и он одолевал строчку за строчкой. Наконец брови его сошлись почти к переносице, лицо вытянулось от удивления. Дважды перечитав то место, где за грабеж предусматривалась высшая мера наказания — расстрел, он усмехнулся и, пощипывая жидкую рыжую бороденку, хмыкнул про себя:

«Гм! Какой же ето дурак воевать будет, ежли ни у кого ничего взять нельзя? — Он почесал затылок, поджал губы: — Расстрел… А за шо? Какой же ето грабеж, коли у гамсела свинью чи там корову забрать? — И протестующе махнул рукой: — Брехня все ето!» Мельком взглянул на массивное золотое кольцо с бриллиантом, украшавшее указательный палец правой руки, он пощупал что-то на груди в кармане черкески и вдруг почувствовал, что сзади кто-то крепко стиснул его локоть. Гусочка резко обернулся и увидел Копотя.

— Э, так ето вы, Никита Гаврилович?

— Я, Иван Герасимович, — захохотал Копоть. — Какой сюрприз, какая встреча!

Гусочка указал глазами на приказ, серьезным тоном спросил:

— Уже расстреливали?

— Кого? — не понял Копоть.

— По етому приказу? — пояснил Гусочка.

— Некого расстреливать, — сказал Копоть. — Солдаты здесь все дисциплинированы.

— Плохой приказ! — поморщился Гусочка. — Здря вы ето вывесили. Дюже строго… Ить у солдата живости не будет, пропадет охота воевать.

— А у Хвостикова как? — спросил Копоть.

— Боже мой! — воскликнул Гусочка и, высоко занеся руку над головой, поправил папаху. — Коли б твоя охота! У нас все дозволено.

— Ну и у нас так! — доверительно сообщил Копоть.

— А приказ?

— Для пущей важности.

— Понимаю! — довольно ухмыльнулся Гусочка. — Тогда другое дело.

Копоть обнял его за плечи.

— Так что ты не беспокойся, Иван Герасимович, — добавил он, сияя озорной цыганской улыбкой. — Что с бою взято, то свято.

— А где ето Василь Бородуля, что не видать его? — вдруг спросил Гусочка. — Он же тут при Улагае в адъютантах ходит.

Копоть тяжело вздохнул:

— Забывайте, Иван Герасимович, про Васю, про моего крестника.

— Как ето надо понимать? — Гусочка озадаченно вылупил на него зеленоватые глаза.

— Под Тимашевской погиб. Нет больше Васи.

Гусочка перекрестился:

— Царствие ему небесное.

К Улагаю прибыли полковник Скакун и хорунжий Рябоконь. Командующий проворно встал, шагнул им навстречу:

— Каковы успехи, господа? — спросил он нетерпеливо.

— Да вроде неплохие, — ответил Скакун. — Загуби-Батько занял Гривенскую вчера утром.

— Прекрасно! — воскликнул Улагай. — Это уже большая победа.

— А Василий Федорович Рябоконь, — полковник указал на хорунжего, — овладел хуторами: Лебединским, Лимано-Курчанским и Могукорово-Гречаным. Мои хлопцы заняли Волошковку.

— Чудесно! — Улагай пожал руки полковнику и хорунжему. — Приношу вам глубокую благодарность, господа.

— Спасибо, ваше превосходительство, — поблагодарил Скакун.

— А как обстоят дела с мобилизацией, Сергей Фомич? — спросил Улагай.

— В занятых пунктах мы сразу же сформировали два казачьих пластунских батальона. К ночи они будут здесь, в Приморско-Ахтарской, — ответил Скакун усталым голосом.

Улагай пригласил посетителей садиться и, когда те заняли диван, поинтересовался:

— Как отнеслись казаки к нашей мобилизации? Не сопротивлялись?

Скакун мельком взглянул на Рябоконя, уставившегося в пол своими неподвижными глазами, потом, растягивая слова, проговорил:

— Что можно ответить на этот вопрос, Сергей Георгиевич? Не совсем охотно идут казаки в нашу армию, не так, как мы ожидали.

— Прячутся, сукины дети! — возмутился хорунжий, приподнимая тяжелый взгляд на генерала. — Многих взяли мы в плавнях, на кошах. Знаем тут все их тайники — сразу понаходили.

— Но с ними надо быть осторожными, — предупредил Улагай. — Ни в коем случае не применять репрессии.

— Это уж там как придется, — сказал Скакун. — Злостных не так много.

— Надо бы всех этих мобилизованных казаков посадить на коней, — сказал Улагай.

— Красные угнали с побережья почти что всех рабочих лошадей, ваше превосходительство, — хмуря брови, ответил Рябоконь.

— Я об этом знаю, — сказал Улагай и, открыв дверь в соседнюю комнату, позвал: — Владимир Константинович, зайдите ко мне.

Явился Гейдеман.

Улагай, указав на своих посетителей, сообщил:

— Вот полковник Скакун и хорунжий Рябоконь. Вы займитесь ими. Они принесли нам радостные вести.

Гейдеман козырнул, попросил Скакуна и Рябоконя пройти в боковую комнату. Когда те удалились, Улагай пригласил к себе Драценко.

— Проект плана дальнейших операций закончили? — холодно спросил он.

— Заканчиваем, — скупо доложил Драценко.

— Постарайтесь не задерживать, — предупредил Улагай. — Сегодня же мы должны рассмотреть его.

Гликерия Семеновна Шмель возвращалась домой от вечерни. Не знал Юнька, что мать, опасаясь за его жизнь, тайком ходила в церковь молиться богородице и долго бормотала перед иконой: «Под твою милость прибегаю, пречистая, молений моих не презри и избави сына моего от бед, едина чистая и благословенная». Молилась, а тревога о сыне не покидала ее. Теперь она спешила домой, хотела поскорее узнать, как там…

У двора Копотя ей встретилась Нина Арсеньевна. Поздоровались, присели на скамью недалеко от часового, стоявшего у калитки. В молодости они дружили, поверяли одна другой самые сокровенные свои тайны. Сейчас Гликерия Семеновна не находила, о чем говорить со старой подругой, и слишком велика была в ее сердце обида на Копотя, который грозил ее мужу расправой. Нина Арсеньевна почувствовала эту отчужденность, опечаленно сказала:

— Меня-то чего сторонишься, Семеновна? Подневольная я у Никиты. Зверь он, как есть зверь. Надумал своего станичника вешать перед народом. — Вздохнув тяжело, она добавила: — Недаром говорится: ежели бог хочет наказать кого, то прежде разум отнимет.

— Правда твоя, Арсеньевна, — проговорила Гликерия Семеновна. — Больно мне за людей. Как Никита над ними издевается!

— Я-то при чем? — всхлипнула Нина Арсеньевна. — Самой впору хоть в петлю…