Петр Радченко - На заре

— Это вы мне цену набиваете, батя, — улыбнулся Виктор.

Они сели на берегу реки, закурили.

— Знаешь, — снова заговорил отец тем же глухим, утробным голосом, — до сей поры я не пойму, зачем я зарубил безвинного уманца в этом бою? Понимаешь, как он кричал, как просился, чтобы я не губил его, но я не пожалел, полоснул так его шашкой, что чуть ли не до пояса развалил бедолагу. А теперь до сих пор увижается в очах… Принял грех на душу… В его крике было что-то такое… не похоже на то, чтобы он был заклятым нашим врагом. Могет быть, он такой же грешник, как и мы с тобой, особливо меня это касается: неприкаянный мытарился то в одну, то в другую сторону. Так, може, и он, не знал, куда свою голову притулить, а со временем и осознал бы свое заблуждение, переметнулся бы до нас, до большевиков, как это сделал я в свое время… Но тут лиха годына [429] Годына — час. — прим. Гриня , черт меня поднес… помог ему разобраться… По всему видно, у него и ребятенки есть дома, ждут…. Как ты думаешь, сынок, почему молчишь? Не надо бы с ним так, не по-людски…

— А если бы вы не зарубили его, то вряд ли он оставил бы вас в живых, — сказал Виктор. — Тут во всех этих делах разбираться было некогда. Не то время для раздумий. Сами же приказывали нам, чтобы никого из супротивников не оставляли на своем пути.

— Оно, конечно, — Лаврентий почесал затылок, — жалко и его, но себя жалчее вдвое. А голос у него дюже не вражеский был, похоже, что он наш человек…

Покуривая цигарки, они затихли, смотрели в темноту. На душе было тоскливо, гадко…

После ужина Воронов срочно вызвал к себе супругов Черноус.

— Посоветоваться мне с вами надо, Василий Иванович и Феодосия Тихоновна, — сказал комбриг, когда те вошли в штабную палатку, освещенную двумя сальными свечами.

— Слушаем вас, Елисей Михайлович, — ответил Черноус.

Воронов прикурил от огонька свечи, сел за маленький столик, стоявший под парусиновой палаточной стеной, и, пригласив вошедших садиться, приподнял палец.

— Дело тут очень серьезное и сугубо секретное, — предупредил он. — Только что я совещался с командирами и, по рекомендации товарища Жебрака, обращаюсь к вам, Василий Иванович и Феодосия Тихоновна. Нам нужно послать разведчика в Приморско-Ахтарскую.

— С какой целью? — спросил Черноус.

— Мы должны добыть сведения о резервах Улагая, оперативные планы и документы штаба десантных войск, — сказал Воронов. — Товарищ Жебрак заверил меня, что вы можете подобрать надежного человека из ахтарцев. Он называл Аншамаху…

— Аншамаха отпадает, — возразил Черноус.

— Почему?

— Он не вернулся с поля боя, — пояснила Феодосия Тихоновна. — Белые захватили его в плен.

Заметив, как на лица Черноусов набежала горестная тень, Воронов спросил:

— Хороший боец?

— Цены ему нет! — вздохнула Феодосия Тихоновна.

— Кто же теперь командует его отрядом?

— Я, — ответила Феодосия Тихоновна, — его заместитель.

— А, кроме Аншамахи, нет ли у вас другой подходящей кандидатуры, кому можно было бы поручить это ответственное дело? — спросил Воронов, попеременно глядя на собеседников.

— Юньку Шмеля можно послать, — предложила Феодосия Тихоновна.

— Слишком молод, горяч парень, — сказал Черноус не совсем уверенным голосом.

— Значит, не пойдет. Нужен такой, который, как говорится, поцеловал куму, да и губы в суму — сноровистый, смелый, осторожный хлопец, — пояснил Воронов.

Черноус вдруг вспомнил, что Аншамаха как-то рассказывал о размещении ставки Улагая в доме Копотя, и сказал:

— Все же ты, мать, права. Остановимся на Шмеле! Лучшего нам не найти. К тому же, там у него есть дивчина, падчерица Копотя: она наверняка поможет ему добыть нужные сведения.

— Позовите его ко мне, — распорядился Воронов.

В штабе Сводно-Кубанской дивизии за столом сидели Улагай и Казанович. Тут же находились Шифнер-Маркевич и Буряк.

Конвойные втолкнули через порог Аншамаху со связанными руками. Лицо у него было в синих кровоподтеках, ссадинах. Остановившись посреди просторной комнаты, он широко раздвинул ноги, в упор посмотрел на генералов.

Улагай откинулся на спинку стула, взглянул на него из-под насупленных бровей, забарабанил пальцами по столу.

— О, в синяках!.. Кто же это тебя так, братец, немилосердно? Неужели наши ребята переусердствовали?

— Ваше превосходительство, — снова заговорил офицер, — он пытался сопротивляться. Пришлось немножко пыл унять.

— Вижу, — сказал Улагай, скрестил на груди руки и, откинув назад голову, прибавил с кавказским акцентом: — В английских ботинках и обмотках… Откуда это у тебя, братец?

— Видать, выдали в армии недавно, — ответил за него офицер. — Еще совсем новые.

Аншамаха молчал, отвернувшись к окну. Улагай встал, заглянул ему в лицо, поднял двумя пальцами подбородок, обошел вокруг и, толкнув войлочную шляпу, висевшую за спиной, пренебрежительно бросил:

— Теперь, кажется, я узнаю! Особенно шляпа мне запомнилась.

Аншамаха стиснул челюсти, тяжело дышал…

— М-да… — промычал Казанович, взвинчивая свои широкие усы. — Видно по всему — коммунист!

Улагай положил руки на спинку стула, на котором только что сидел, и, держа его на двух задних ножках перед собой, снова обратился к пленному:

— Так что же это ты, голубчик, значит, увлекся погоней и позабыл про живот [430] Живот — здесь — жизнь. — прим. Гриня свой. Тебе очень хотелось заполучить живого генерала!

— Шкуру надо сдирать с таких! — подхватил Буряк.

— Ваше превосходительство, — офицер опять обратился к командующему, — смею вам доложить: войсковой старшина Копоть, атаман Приморско-Ахтарской, просил у нас этого негодяя. Он хочет совершить над ним публичную казнь перед казаками станицы.

— Не возражаю! — садясь на свое место, ответил Улагай. — Это неплохая идея.

Конвойные подхватили пленного, поволокли за дверь. Улагай сурово нахмурил брови.

— Вот вам, господа, довольно характерный пример отношения кубанцев к нашему десанту, — сказал он раздраженным тоном. — А мы рассчитывали на них, как на каменную гору.

— М-да… — Казанович сорвал с носа очки и усердно принялся протирать их носовым платком. — Я не узнаю кубанцев. Страшно даже подумать о том, что произойдет, если здесь, как в Северной Таврии, сорвется мобилизация.

— Она уже сорвалась! — сердито бросил Шифнер-Маркевич и, заложив руки за спину, резко зашагал у стены. — Мы стоим перед фактом деморализации своих частей.

— Не паникерствуйте, господин генерал! — метнул на него Улагай бешеный взгляд. — Да, да, да! Нам нужна железная дисциплина в этот момент, сплоченность, а не нытье. Я повторяю — дисциплина и еще раз дисциплина!

Шифнер-Маркевич сел в кожаное старинное кресло, ответил: