Петр Радченко - На заре

— Что с Брюховецкой, господин генерал? Почему вы не докладываете?

Бабиев вскинул руку к папахе, отчеканил громко:

— Только сейчас получил донесение, господин генерал-лейтенант. Станица взята моей дивизией, но бои пока еще идут на восточной ее окраине.

— Немедленно берите свой полк, — распорядился Улагай, — и направляйтесь в Брюховецкую. Продолжайте там наступление, а мы тут и сами управимся.

— Слушаюсь! — отдал честь Бабиев и, вздыбив скакуна, умчался к своему полку.

Теперь Улагай не отрывался от передовых частей и сам руководил боем. Штурм был настолько стремителен и массирован, что защитники Тимашевской не смогли удержаться на своих позициях. В улицы хлынула улагаевская кавалерия, а вслед за нею понеслись пулеметные тачанки и гренадеры. Сражение уже кипело в центре станицы, у церкви. Выставив огневые заслоны, красное командование отводило свои части за реку Кирпили.

К восьми часам вечера Тимашевская была полностью захвачена улагаевцами. 2-я Кубанская конная дивизия генерала Шифнер-Маркевича в составе Терско-Астраханской бригады, 1-го Терского, 1-го Астраханского конных полков, 2-го Сводного конного полка; 4-я Кубанская дивизия полковника Буряка в составе 1-го и 2-го Таманских полков и Гвардейской конной дивизии завязали новый бой в шести верстах к югу от Тимашевской, у заболоченной речушки Кирпильцы. Однако здесь их атаки начали захлебываться.

Улагай в сопровождении казачьей офицерской сотни лихо скакал за Астраханским полком, кричал что-то своим солдатам и указывал обнаженной шашкой в сторону красных цепей. Но тут вдруг напоролся на дружный огонь Коммунистического отряда, занявшего оборону на берегу реки. Астраханцы вынуждены были повернуть обратно.

Улагай неожиданно попал под пулеметный обстрел. Под ним пошатнулся конь и на полном скаку грохнулся на землю. Вылетев из седла, Улагай шлепнулся в траву — шапка слетела с головы, но он не стал отыскивать ее, а, вскочив на свои длинные ноги, пустился по полю во весь дух. Его охрана частью была уничтожена, частью разбежалась. Улагай не останавливался, растерянно оглядывался. Но вот прямо на него понеслись красные конники. То были чоновцы из Приморско-Ахтарской, внезапно выскочившие из засады. Впереди мчался Аншамаха, а за ним, не отставая, неслись Феодосия Тихоновна и Юнька Шмель.

В глазах Улагая потемнело: люди, лошади, густые камыши поплыли из стороны в сторону, земля зашаталась под ногами… В эту минуту к нему подскакал на белом тонконогом коне здоровенный казак с окладистой бородой. Мгновенно осадив скакуна, он крикнул:

— Сидайте! Швыдче [428] Швыдче — быстрее, скорее. — прим. Гриня !

Феодосия Тихоновна вскинула карабин, прицелилась на бешено скачущей Ночке, прозвучал выстрел. Казак судорожно выпрямился и, схватившись за грудь, упал навзничь. Улагай оглянулся на красных конников, вцепился в луку седла, взлетел на коня. Тот шарахнулся в сторону и с быстротой пули унес генерала. Аншамаха сделал по нему несколько выстрелов из нагана, но промахнулся…

Санитарные дружины разбрелись по полю, отыскивая раненых бойцов. Люба и Соня пробирались с носилками по берегу, покрытому вражескими трупами, убитыми лошадьми: Внезапно до их слуха донесся протяжный стон. Девушки остановились. За вербовым кустом, у самого водоплеска, лежал казак в белой черкеске с серебряными погонами и костяными газырями. Левое плечо и рука у него были залиты кровью. Сандружинницы приблизились к нему. Раненый чуть приподнял голову, остановил помутневшие глаза на девушках, промолвил с трудом:

— Помогите!

— Ой! — в страхе вскрикнула Соня, уронила носилки, попятилась.

Люба не спускала глаз с раненого.

— Помогите!.. Куда же вы? — простонал казак. — Я умираю!..

— Белый! — прошептала Люба, отступая назад.

— Это… это… Василий Бородуля! — сказала Соня испуганным голосом. — Из нашей станицы.

Бородуля понял, чьи это сестры милосердия, заскрипел зубами, выстрелил в них из нагана и потерял сознание. Люба ойкнула, качнулась и тяжело застонала. Соня бросилась к ней, подхватила под руки и, опустив на траву, еще не сознавая, что произошло, спросила растерянно:

— Люба, Любочка, что с тобой?

Только теперь она заметила алое пятно, которое быстро расширялось на груди подруги.

— Люба! — в отчаянии закричала Соня.

Вокруг — в кустах и у густых камышей — уже гнездились вечерние сумерки, темнело.

Виктор очень хотел повидать Соню, побыть с нею наедине в этот теплый августовский вечер. Отпросившись у Жебрака, он отправился верхом к санитарному поезду, но Сони там не нашел: она уехала с обозом сопровождать тяжелораненых.

Вернувшись, Левицкий дотемна бродил бесцельно среди бойцов своей сотни, расположившейся группами на отдых вдоль берега Кирпильцов. Всюду шли разговоры о минувшем сражении, и, как всегда, правдивые рассказы переплетались с разного рода небылицами, хлесткими, веселыми. То в одном, то в другом месте слышались взрывы смеха, словно люди не ощущали ни страшной усталости, ни горечи отступления. Особенно людно было около походной кухни, где готовился ужин. У наспех сложенного камышового шалаша горел небольшой костер. Перед костром сидел Демка Вьюн с развернутой газетой в руках. Вокруг стояли казаки, среди которых Виктор увидел отца.

— Вот послушайте, хлопцы, что пишет Фурманов, — сказал Демка и, подвинувшись поближе к огню, прочитал: — «Крымские „дачники“ в районе Сукко получили по заслугам!»

Виктор прислушался.

— «Высаживая свои десанты, — читал Демка, — Врангель твердо верил, что на первые же выстрелы ему сочувственно отзовется все кубанское казачество и поддержит его действия открытым восстанием. Но он глубоко просчитался! Казачество не восстало против Советской власти, а, наоборот, послало лучших своих сынов на защиту родной Кубани от непрошеных гостей, высадившихся у нас в области в двух районах: Приморско-Ахтарской и Сукко. Врангелевцам теперь приходится сражаться против Красной Армии в печальном одиночестве…»

— Под Сукко добре получилось, а как тут будет? — промолвил кто-то угрюмо.

— И тут будет так же! — убежденно сказал Демка. — Турнем генералов в море так, чтобы навсегда забыли дорогу на Кубань.

— Сила большая у них. Если б один Улагай, а то и Хвостиков хвост поднимает.

— А с нами — весь народ! — воскликнул все время молчавший Шмель. — Никакие улагаи и хвостиковы народа не одолеют.

— Правда твоя, хлопец! — одобрительно бросил Лаврентий. — Не одолеют.

Виктор взял его под руку, сказал:

— Пойдемте, батя, посидим трошки…

— Пойдем, сынок, — согласился Лаврентий. — Душу отведем после такого кошмара, разберемся кое в чем… А то на душе такая суматоха, что жить дальше тошно… У тебя-то, сынок, голова крепкая, башка что надо… А вот моя что-то совсем не варит…