Петр Радченко - На заре

Вокэр пьяно облобызал ее руку, пробормотал:

— О да, мисс! Я люблю вас очень сильно!..

— Смотрите, не потеряйте свою сумочку, — предупредила Марьяна, указывая на планшетку.

— Нет, — промычал Вокэр. — Я не пьяный… Буду еще пить много виски, вино, коньяк…

Марьяна взяла его под руку и поволокла из сада. Вокэр еле удерживался на ногах, спотыкался по дороге, пел какие-то нерусские песни…

Нина Арсеньевна еще не спала. Увидев дочь с пьяным чужеземцем, подумала с беспокойством: «И зачем он тут нужен?»

Марьяна ввела его в дом, усадила за столик в маленькой комнате, смежной с ее спальней, встряхнула за плечи. Вокэр храпел… Из коридора долетел голос Копотя. Затем послышался предостерегающий шепот Нины Арсеньевны:

— Тише! У нас гость.

— Значит, скис? — кивнул Копоть. — Видно, хлипкая душа у англичан насчет водки.

Он помог уложить Вокэра на диван. В дверь заглянула Нина Арсеньевна.

— Может, ему рассолу дать?

— Потом, потом, — сказал Копоть. — Очумается [440] Очуматься, очумацця — очухаться, прийти в себя. — прим. Гриня , тогда можно и рассолу.

Когда отчим и мать ушли, Марьяна закрыла окно в спальне на внутренние ставни, дверь на замок, извлекла из планшетки карту, и к рассвету копия с нее была готова. Все нанесла Марьяна на бумагу: и наименование частей, и места их расположения, и численность личного состава каждой части, и намеченные направления ударов десантных войск.

Кроме карты, в планшетке лежали два блокнота и тоненькая тетрадь в голубой обложке, та самая, которую видела Марьяна в руках Стрэнга, когда он беседовал с Вокэром в саду. Все листы тетради были заполнены цифрами и какими-то надписями на английском языке.

«Прихвачу и ее!» — решила Марьяна. Она была уверена, что вряд ли кому-либо придет в голову заподозрить ее в хищении тетради. Вокэр был сильно пьян, спал мертвецки, а в таком состоянии не диво потерять не только тетрадь, но даже и голову.

Было уже за полночь. В звездном небе выкатилась полноликая луна, облила мертвенным светом сады, дворы, хаты…

Гусочка осторожно приоткрыл калитку, чтобы не скрипела, юркнул во двор, где проживала Марфа, и, придерживая левой рукой шашку, на цыпочках, с затаенным дыханием пробрался мимо дома с неосвещенными, потушенными окнами, приблизился к погребнице. Дверь открыта. Прислушался. Всюду тишина, спокойствие. Из погребницы донесся тихий храп, сопение…

«Ишь ты, шельма! — ухмыльнулся Гусочка. — Прикидывается, что почивает… Вот я тебя!.. — Переступив порог, он на цыпочках, на носках своих лакированных сапог, как балерина, подошел к топчану, едва видневшемуся в темноте под стеной, от полноты чувств, шепнул: — Зараз напужаю ее. Ой, как напужаю! Сопи, сопи, моя пампушечка! — Гусочка наклонился, прикоснулся пальцами к чему-то лохматому и вдруг замер от страха… — Господи сусе, што ж ето такое? — прошептал он, поспешно крестясь и ретируясь задом… Спавший на топчане огромный кудлатый пес с лаем метнулся ему под ноги. Гусочка споткнулся о какой-то лежащий на полу предмет, шлепнулся задницей, оказывается, в лохань с водой, потом впопыхах вскочил на ноги и рысью вылетел из погребницы, произнося скороговоркой: — Ослобони, господи, ослобони!.. — Опомнился только на улице, на втором квартале: мокрые штаны и вода в сапогах подействовали на него как-то неловко. Он оглянулся вокруг. Нигде никого не видно, собаки только взбунтовались во дворах, заливались разноголосым лаем. Гусочка постоял несколько минут у забора, чертыхнулся уже вслух: — Ач, гыдость, як пиддурила, страху напустила бестия треклята! Повни штаны и чоботы [441] Чоботы — сапоги. — прим. Гриня … Да за етакую брехню повесить чертовку мало!..» — Потом он поднял под забором камень и с досады запустил в псов, и когда те, прошелестев колючими бурьянами, отозвались где-то далеко за строениями, пошел по улице, залитой лунным светом, насвистывая свою любимую песню «Гвоздик».

Перед утром Вокэр проснулся, сел на диван и, оглядывая комнату еще пьяными глазами, спросил:

— Где я?

Марьяна услышала его бормотание. Накинув на себя халат, она на цыпочках вошла к нему в комнату, проговорила тихо:

— Вы у меня, господин капитан. Проспались уже? Я сейчас отведу вас на квартиру.

— Нет, нет! — возразил Вокэр, чувствуя себя неловко. — Я сам.

Он надел фуражку и направился в дверь. Марьяна взяла на тумбочке планшетку и, подавая ее атташе, сказала:

— Вот вы забыли свою сумочку.

Вокэр поблагодарил ее, перекинул ремень через плечо и вышел в коридор. В доме стояла мертвая тишина, все еще спали. Марьяна прислушалась. Шаги Вокэра быстро удалялись.

На левом берегу реки Кирпили, вдоль камышей, красноармейцы и чоновцы поспешно рыли окопы, ходы сообщения, стрелковые гнезда. Противник находился совсем близко, за рекой и в Тимашевской, мог в любую минуту снова перейти в наступление.

В балках и оврагах дымили походные кухни. Замаскировавшись, в камышах лежали дозорные, наблюдали за противоположным берегом реки и станицей.

С наступлением темноты напряженность, весь день царившая на передовой, несколько разрядилась. Феодосия Тихоновна Черноус, привязав Ночку под покляпою [442] Покляпый — понурый, наклонный, нагнутый. — прим. Гриня вербой, кормила ее сочной травою, накошенной тут же на пойменных лугах. Василий Иванович принес с реки ведро воды, напоил лошадь и вместе с женой присел на приготовленную ею из сена постель. Над степью поплыл прохладный ветерок, овевая живительной свежестью усталые, потные лица бойцов. Дышалось легче, свободнее…

Изредка то на одном, то на другом участке фронта вспыхивали в дозорах короткие перестрелки, потом опять наступала тишина. В воздухе пахло дымком кухонь…

После ужина бойцы получили наконец долгожданный отдых. Они устраивались в своих окопчиках, в низинах. Одни тотчас засыпали, как убитые, другие вели балачки [443] Балачки — здесь — разговоры. — прим. Гриня о солдатском житье-бытье, о родных станицах, о минувших и предстоящих боях.

Виктор Левицкий лежал рядом с отцом на травянистом пригорке, вздыбившемся среди густых камышей. Лаврентий ворочался с боку на бок, вздыхал и никак не мог уснуть. Не спалось и Виктору. Он улетал мыслями в Краснодольскую, вспоминал ушедшую пору детства, юности. Вокруг тихо шептался камыш с осокой, чем-то напоминая вкрадчивый шепот Оксаны. Да, она умела сводить с ума хлопцев. Не устоял против ее чар и Виктор, но теперь Оксана была чужой, далекой, как та вечерняя звезда, что горела на западном склоне неба. Воспоминания о ней ничего, кроме горечи, не вызывали в его душе. Какой светлой и чистой в сравнении с Оксаной была Соня. Милая Соня! И как хотелось сейчас Виктору встретиться с нею.