Петр Радченко - На заре

На белом коне к машине подъехал Крыжановский и, отдав честь, доложил Хвостикову о пойманных беглецах. Генерал побагровел, выскочил из автомобиля и обнажил шашку. Стиснув зубы, подпрыгивающей походкой двинулся вдоль шеренги провинившихся, заглядывая каждому в лицо.

— Так вы, значит, воюете? — бешено закричал он, перекосив рот. — Шкуры свои поганые решили спасать? Подлецы!.. Позор и смерть вам, негодяи!

Шашка сверкнула в его руке, и голова правофлангового слетела с плеч, покатилась по земле, оставляя кровавый след… Из-за церковной ограды выехал обоз, груженный продовольствием и боеприпасами. Фурщики и белоказаки, сидевшие на подводах, глядели на расправу, как на нечто обыденное, привычное.

— Опять наш батько полосует шаблей дизертиров, — заметил один из них.

Учинив расправу, Хвостиков вытер окровавленную шашку о тряпицу, поданную ему Даудом, сел со своими телохранителями в автомобиль, окинул взглядом притихшую площадь и громко закричал:

— Так будет со всеми, кто нарушит присягу, данную мне! — Выждав немного, он обернулся к Крыжановскому: — Докладывайте дальше, господин генерал!

Но Крыжановский вместо продолжения рапорта спешился, передал повод своему коноводу и тоже влез в автомобиль.

Головные повозки обоза миновали двор бывшего ревкома, остановились неподалеку от клуба. Аншамаха спрыгнул с мешков и сел на скамью у забора. Глаза его скользили по площади, зорко следили за всем, что происходило вокруг. Выдавал он себя за ветеринара, жителя из отдаленной предгорной станицы. Он не знал здесь никого, так же как и его не знали. Это ему, как разведчику, было на руку.

Неожиданно перед ним остановился всадник, крикнул приветственно:

— Здорово, земляк!

Услышав знакомый голос, Аншамаха быстро поднял голову и оцепенел: на коне сидел Перевертайло.

— Не узнаешь? — весело спросил тот.

— Шоб земляка да не признать, — с трудом улыбнулся Аншамаха.

— Я к тебе еще загляну, — сказал Перевертайло и, стегнув коня плетью, быстро затерялся среди конников.

Аншамаха проводил его озадаченным взглядом, чувствуя, как все тревожнее становится на душе. Перевертайло славно сражался против улагаевцев под Приморско-Ахтарской, был все время впереди своих бойцов, а теперь вдруг оказался у Хвостикова!

«Неужели он предатель? — думал с растущим беспокойством Аншамаха. — Как быть тогда?..»

Неподалеку от автомобиля, в котором совещались о чем-то Хвостиков и Крыжановский, столпились деды-бородачи в разноцветных черкесках. У каждого на груди сияли кресты и медали. Тут же, опираясь на трость, стоял и Влас Пантелеймонович Бородуля, с любопытством поглядывая на генералов.

К собравшимся подъехал верхом на буланой кобылице Гусочка, только что вернувшийся из Приморско-Ахтарской. Он вскинул руку к папахе, поприветствовал стариков. Влас Пантелеймонович заметил, что у Гусочки из-под сильно сбитой на затылок шапки выглядывала большая плешь. Улыбнувшись, он с лукавинкой сказал:

— Ты погляди, Иван Герасимович, как тебя лысина одолела!

Гусочка отбросил полу черкески и достал из кармана портсигар слоновой кости с инкрустацией на крышке.

— Детинка [450] Детинка — юноша. — прим. Гриня с лысинкой дела не испортит, — закуривая, сказал он и тут же, подмигнув, присовокупил: — Ето мне бог лица прибавил за справедливость.

Казаки громко захохотали.

— Ну и балагур же ты, Иван Герасимович! — прохрипел Влас Пантелеймонович, вытирая грязной, помятой утиркой слезу, постоянно катившуюся из левого глаза.

Гусочка метнул короткий взгляд на Хвостикова и Крыжановского, рассудительно молвил:

— Бог знает, кого отмечать. За здря не расщедрится.

— Э, да ты, как я вижу, навеселе уже, Герасимович, — прошамкал низенький косоротый старик. — Где это ты успел хлобыстнуть?

— Жиночка приготовила, — ответил Гусочка. — Бражки сварила. Так я и хильнул [451] Хильнуть — пойти, гульнуть. — прим. Гриня на радостях. Мне теперички почет и уважение. Кульером я у главнокомандующего…

— А где ты себе такую кобыленку достал? — поинтересовался Влас Пантелеймонович.

— У красных отбил, — соврал Гусочка.

— И как же ее кличут?

— Анархия.

В пропитанном табачным дымом и конским потом воздухе пронесся шум приглушенных голосов и тотчас утих. Гусочка устремил взгляд на генерала. Хвостиков поднялся в машине во весь рост и громко бросил в толпу:

— Господа казаки! Я не люблю произносить речей. Тут сейчас находятся и те, которые готовы служить в моей армии, помогать ей бить большевиков, и те, которых сюда пригнали силком. Предупреждаю последних: если вы не одумаетесь и не пойдете за мною, то я поступлю с вами так, как поступаю с врагами. Никакой пощады не ждите. Буду вешать, стрелять и рубить, как погань всякую! Понятно?

Над площадью стояла мертвая тишина.

Наумыч находился среди тех, кого, как выразился Хвостиков, пригнали на встречу «освободительной» армии силком. Они занимали добрую половину площади — старики и старухи, женщины и дети. Тут же у ограды стоял и Калита.

Наумыч закурил люльку:

— Слышишь, Яков, как грозится генерал? Нашивай лубок… [452] Лубок — пласт или лоскут свежего слоя древесной коры. Использовался для изготовления коробов, ящиков. Нашивай лубок — здесь — готовь гроб. — прим. Гриня

Калита шмыгнул носом, шепнул:

— Тикать нужно, пока не поздно.

— А куда тикать? — пожал плечами Наумыч.

К Калите подошла Денисовна, пробормотала испуганно:

— Иди, Гришка приехал, гукает…

Протискавшись сквозь толпу, они направились домой.

Денисовна сморкалась в передник, вытирала слезы.

— Так… — невесело протянул Калита. — Стало быть, заявился, поганец. Лютует, или как?

— Лютует, — ответила Денисовна, плача. — Говорят, сегодня людей будут катувать [453] Катувать — пытать, мучить. — прим. Гриня в станице. Ежели он за нас не вступится, то нам несдобровать. Дюже сердит Гришка на Галю. «Коли поймаю, то горло ей перегрызу», — грозится нечистый дух.

— Пужает, значит, — насупился Калита. — Ему б, хамлету, глотку вырвать.

— Да ты хоть потише говори! — предостерегающе сказала Денисовна. — Бачишь, песиголовцев сколько на улице?

С тяжелым чувством вошли они во двор. Под шелковицей стоял привязанный вороной конь, а на завалинке с забинтованной головой сидел Григорий Молчун. Увидев стариков, он поднялся и, не поздоровавшись, уставился на Якова Трофимовича.

— Где Галька? Куда вы упрятали ее? — спросил он хриплым голосом.

Калита гневно прищурился, скривил губы.

— Ты того… не дюже-то кидайся. Не держал я дочку на цепи. А где она — не знаю.

— Ах, так! — вскипел Григорий, отвязал коня и, вскочив в седло, процедил сквозь зубы: — Ничего, я еще побалакаю с вами!