Петр Радченко - На заре

— Меня интересует работа вашего завода, — обратился к нему Левандовский. — Какие испытываете трудности?

В это время вошли Орджоникидзе и Балышеев, заняли места на диване. Цветков покосился на них и, поправив пенсне, сказал:

— Завод работает нормально. Хотя трудности, конечно, есть… Да что о них говорить в такое напряженное время.

— Почему же вы не выполняете военных заказов?

Цветков ссутулился, глянул поверх ободков пенсне.

— Видите ли, — заговорил он неуверенным голосом, — это происходит по ряду объективных причин… Бывают перебои с материалами. В связи с мобилизацией ощущается нехватка рабочей силы. И потом…

— Но вы совершенно не отправляете на фронт бронебойных снарядов, — перебил его Балышеев.

— Не может быть! — запротестовал Цветков. — Снаряды мы посылаем!

— Только не бронебойные, — сказал Левандовский.

— Не понимаю, в чем дело, — пожал плечами Цветков, пряча красные подрагивающие руки. — Я сейчас же займусь этим вопросом и приму срочные меры.

— Учтите, если положение не изменится, мы строго взыщем с вас, — предупредил Левандовский. — Нужна помощь — поможем. Но выпуск военной продукции должен идти бесперебойно.

— В каких материалах вы испытываете острый недостаток? — спросил Орджоникидзе.

— Сейчас, слава богу, есть все, — ответил Цветков, потея. — Но бывают случаи…

— Об этих случаях немедленно сообщайте нам, — попросил Левандовский.

— Да, конечно, — согласился Цветков.

Когда он вышел, Орджоникидзе недовольно поморщился:

— Что-то не нравится мне этот директор.

Цветков сбежал с лестницы, пересек двор и у калитки, ведущей на Красную улицу, столкнулся лицом к лицу с Шадуром.

— Зачем вас вызывали, Трифон Анисимович? — спросил начснаб.

Цветков схватился за голову, болезненно скривил лицо.

— А!.. Глеб Поликарпович! — с трудом выдавливая слова, прохрипел он. — Втянули вы меня в эту историю… А теперь я сам не свой.

— Спокойно, без истерики, — сказал Шадур полушепотом. — Через полчаса ждите меня.

Цветков свернул за угол и помчался на завод. Мысль о том, что он связан с заговорщиками, не выходила из головы, приводила в отчаяние. Он ясно представлял, что с ним будет, если органы ЧК раскроют подпольную контрреволюционную группу. От страха делалось дурно, бросало то в холод, то в жар. И чем больше думал Цветков о предстоящей расплате, тем прочнее утверждался в мысли, что ему надо немедленно, пока еще не поздно, порвать всякую связь с заговорщиками. Он еще не знал, как это лучше сделать, но чувствовал и понимал, что единственное его спасение заключается в решительном шаге.

Добравшись наконец до своего кабинета, он закрылся на ключ, плюхнулся на стул у открытого окна. Страх разрастался.

«Какой ужас! — мысленно твердил Цветков. — Зачем я согласился?.. Господи, что будет со мной?» Его глаза растерянно метались по кабинету. Руки зябко дрожали.

Шадур приехал ровно через полчаса. Впустив его к себе, Цветков снова запер дверь.

— В чем дело, Трифон Анисимович? — требовательно спросил Шадур, садясь на диван. — Какая муха вас укусила?

Цветков остановился перед ним, промолвил трясущимися губами:

— Я сделал непростительную глупость, Глеб Поликарпович! Поймите меня! Ваша организация… Впрочем, нет, нет! Я не могу! Увольте меня. Давайте так: вы не знаете меня, а я — вас. Лучше нам полюбовно разойтись.

— То есть как разойтись? — сурово насупился Шадур. — Вы же не мальчик. Договорились, заключили с нами союз. А теперь на попятную?

— Я, разумеется, понимаю, — задыхался Цветков. — Но, бога ради, выслушайте меня. После встречи с Евтеем Антоновичем я много передумал… Взвесил, что ожидает меня впереди. И вот пришел к твердому решению, что мне нужно отказаться от своих слов. Я не хочу состоять в вашей организации и ничего о ней не знаю, Глеб Поликарпович!

— Вы отдаете отчет в своих словах? — злобно усмехнулся Шадур. — Или вы считаете нас глупцами, которых можно водить за нос, а потом выдать?

Цветков схватил его за руки.

— Нет, нет! — закричал он приглушенно. — Я не выдам. Никогда.

— Жаль, конечно, что вы оказались таким трусом, — сказал Шадур после некоторого молчания. — Ну что ж, принуждать вас не будем. Так и быть. Но помните, если проболтаетесь — пеняйте на себя.

— Я же поклялся! — воскликнул Цветков. — Верьте, я буду нем как рыба.

Шадур закурил, бросил снисходительно:

— Хорошо, Трифон Анисимович. Я верю вам. Больше об этом ни слова.

— Спасибо, Глеб Поликарпович, — ожил Цветков. — Превеликое вам спасибо!

— Теперь о деле, — проговорил холодным, сугубо официальным тоном Шадур и тут же спросил: — Как идет отгрузка боеприпасов в вагоны? Надеюсь, задержки нет?

— Я гарантирую, Глеб Поликарпович, — заверил Цветков. — Эшелон отправится в срок, то есть сегодня в двадцать три часа.

Шадур сделал какую-то отметку в своей записной книжке, сказал:

— У меня все. Разрешите откланяться, Трифон Анисимович.

Перед тем как отпереть дверь, Цветков просительно взглянул на него:

— Глеб Поликарпович, я верю, что вы не позволите…

— Не беспокойтесь, — прервал его Шадур. — Боеприпасы своевременно прибудут к месту назначения.

В приемной больницы врач разрешил Балышеевым войти в палату, где лежала Люба. Она спала. Как изменилось ее лицо! Кожа со стеклянным отливом, глубоко запавшие глаза, плотно сжатые, обескровленные губы. Назар Борисович, горестно покачав головой, до боли прикусил губу. По щекам Екатерины Нестеровны катились слезы.

Люба не просыпалась. Из-под приподнятой гардины в окно, уставленное цветущими глоксиниями, заглядывало солнце.

— Вот, Назар, — со стоном промолвила Екатерина Нестеровна, — растили, растили мы детей, а теперь…

Люба повернула голову, открыла лихорадочно блестевшие глаза. Увидев отца, она вздрогнула — посчитала в первое мгновение, что перед ней привидение, но когда увидела и мать, то как-то тяжело перевела дух и, не сказав ни слова, только болезненно улыбнулась.

Назар Борисович склонился над ней, поцеловал в щеку, прижал ее руку к груди. Будто не веря, что он перед ней наяву, она притронулась к его плечу и спросила чуть слышно:

— Папочка, тебя отпустили?

— Да, доченька милая.

— Как хорошо, что ты уже дома, — тихо промолвила Люба и с мучительным страданием на лице вздохнула: — А я — умру.

— Что ты, Любочка! — вскрикнула Екатерина Нестеровна с отчаянием. — Ты должна жить, ты будешь жить, доченька моя милая!

— Нет, мамочка! — прошептала Люба. — Я знаю, чувствую, что умру. Мне… страшно тяжело… Кажется, что-то навалилось мне на грудь, давит… давит сердце.

— Успокойся, Любочка! — Назар Борисович погладил белокурые локоны дочери. — Ты же всегда была у нас умницей… Поправишься, весной все мы: ты, мама, я и Аннушка — съездим к морю.