Петр Радченко - На заре

— Где твоя мама? — спросил он.

— Там, — указала девочка в сторону.

Черный подозвал красноармейцев. Из-под упавшей стены они извлекли труп молодой женщины.

— Мамочка! Мама! — закричала девочка и рванулась к матери, но Орджоникидзе удержал ее па руках и понес к машине.

Штаб пехотной дивизии генерала Казановича размещался в доме на западной стороне Тимашевской. В просторных комнатах, беспорядочно заваленных военным снаряжением, оружием и одеждой, бегали штабисты, вытаскивали на улицу ящики с секретными документами и грузили их на подводы. У стола стоял Вокэр с позеленевшим лицом и орал в трубку телефона:

— Я требую автомобиль! Немедленно! Алло! Алло!

Тяжело дыша, в комнату вбежал подполковник, начальник штаба дивизии.

— Господа! — сказал он хриплым, сорванным голосом. — Красные отрезают нас! Их пехота прорвалась на левом фланге!

— Где моя автомашина? — набросился на него Вокэр.

— Не могу знать, господин капитан, — пожал плечами полковник. — Звоните в гараж.

— Черт побери! — бегал по комнате Вокэр. — Где же мистер Стрэнг?

В открытые окна врывались нарастающие крики «ура». Лицо эмиссара вдруг исказилось от испуга. Нервно тряхнув головой, он схватил трубку зазвонившего телефона.

— Кто говорит?.. — И, тут же выронив трубку, пробормотал: — Гараж перешел в руки большевиков. Это сказал какой-то комбриг Воронов…

На улице разорвалось несколько гранат. Вокэр выскочил в окно, штабисты побежали к двери. Но на пороге появился Виктор Левицкий с наганом в руке. За его спиной стояли Вьюн, Шмель и Охрименко.

— Руки вверх! — скомандовал Виктор.

Офицеры не сопротивлялись. Их обыскали и, отобрав оружие, вывели во двор.

— В расход белую сволочь! — выкрикнул кто-то. — Чего тут с ними нянчиться. Они наших не щадят.

Виктор предупредительно поднял руку.

— Нельзя! — сказал он строго. — Вы же знаете приказ командующего!

Бой затихал. Улагаевцы поспешно откатывались к Роговской. Для прикрытия отступающих частей и обозов генерал Казанович выставил на двух высотах западнее Тимашевской пулеметный заслон. По окраине станицы хлестал сильный свинцовый ливень. Он не давал красной кавалерии вести преследование.

Черноус получил приказ подавить огонь противника. Разместив батарею на железнодорожной станции, он после небольшой пристрелки начал осыпать высоты шрапнелью. Пулеметы умолкли один за другим, и вскоре заслон был полностью уничтожен.

В освобожденную Тимашевскую длинной вереницей въезжали пулеметные тачанки, пушки, обозы…

Санитарный пункт расположился в большом фруктовом саду неподалеку от центра станицы. Аннушка Балышеева и медсестры оказывали первую помощь раненым и отправляли к поезду. Пострадавших было много.

В палатку, где работала Соня, два санитара ввели командира 26-й пехотной бригады. Сцепив зубы, он зажимал рану на окровавленной голове. Врач усадил его на стул, осмотрел рану и, обработав ее, поручил Соне сделать перевязку. В палатку заглянул Фурманов. Увидев комбрига с забинтованной головой, он подошел к нему, спросил:

— Где же это вас так? Ведь бой уже закончился давно.

— Из-за угла какая-то собака выстрелила, — с досадой сказал комбриг и, поморщившись, улыбнулся: — Ничего, заживет… Жаль шапку, пуля смушек [501] Смушек, смушка — мех новорожденного ягненка, изделия из такого меха. — прим. Гриня продырявила. А шапка хорошая. На германском фронте и всю гражданскую в ней проходил.

Подошел Орджоникидзе и вместе с Фурмановым направился по саду, то и дело останавливаясь возле раненых и беседуя с ними.

Под старой вишней лежал худой бледный парень, из-под расстегнутой гимнастерки была видна перебинтованная грудь. Орджоникидзе наклонился к нему, поправил под головой охапку сена.

— Спасибо, товарищ комиссар, — тихо проговорил боец, и на его глазах заблестели слезы.

— Успокойтесь, дорогой, — сказал Орджоникидзе. — Рана заживет, отлежитесь, и все будет хорошо.

— Пуля под сердцем прошла, — простонал раненый. — Грудь будто огнем печет… — Его глаза уставились в голубое небо. — В бою не боялся смерти, а сейчас страшно…

Орджоникидзе проверил его пульс, сказал ободряюще:

— С таким сердцем, как у вас, сто лет можно прожить! Так что смерти здесь делать нечего. Через месяц плясать будете.

Раненый не поверил, но улыбнулся и сказал:

— Это вы так… чтоб мне легче было.

— Еще как будете вытанцовывать! — заверил его Орджоникидзе. — Тогда вспомните мои слова!

Лицо парня посветлело, оживилось.

Над площадью реяли алые полотнища боевых знамен. В большом кругу, образованном бойцами, шел лихой казачий перепляс. Но сегодня зрители дивились не столько мастерству танцоров, сколько гармониста, в руках которого обычная тальянка пела так голосисто, так подмывающе-задорно, что трудно было устоять на месте.

— От чертяка грае! — восторгались казаки.

— Откуда он?

— Из сотни Левицкого.

— Кажуть, перебежчик!

— Оце так гармонист! Куда там Петьке Зуеву!

А пальцы Охрименко метались по кнопкам вверх-вниз. Звонко заливались высокие голоса, поддержанные сочным гулом басов. Сам гармонист, сбив шапку на затылок, с лицом, расплывшимся в улыбке, притопывал ногой, подмигивал танцорам, оглашал воздух резким свистом, а то вдруг подпевал:

Но тут раздалась команда:

— По коням!

Кавалеристы и чоновцы бросились к своим лошадям. Сотня Левицкого выстроилась на правом фланге 3-й Отдельной казачьей кавбригады. Рядом с знаменосцами собрались командиры частей. Повсюду плыл многоголосый сдержанный гул.

Лаврентий с тщательно пришитой уже полой черкески находился в первом ряду сотни, поглядывал на сына, под которым плясал Ратник. Отцовское сердце распирала гордость: «Ач, сукин кот, як по-командирски держится! Побачив бы его покойный дядько-полковник!» А тут еще Охрименко подогрел:

— Боевой у тебя сын, Лаврентий Никифорович! Молодой, но любому сотнику нос утрет!

— Весь в меня! — возгордился Лаврентий. — Не зря говорится: яке древо — такий клин, який батько — такий сын. Да, факт на лице.

В это время вновь прозвучало:

— Смирно-о! Равнение на командующего!

Гул оборвался. Наступила тишина.

На площадь выехала автомашина, на которой стояли Левандовский, Орджоникидзе, Черный и Фурманов. Машину сопровождал почетный казачий эскорт.

Начался митинг.

К бойцам обратился Орджоникидзе. Заложив четыре пальца левой руки в прорезной карман полугалифе, он вскинул правую руку и заговорил горячо, воодушевленно:

— Товарищи красноармейцы, командиры и комиссары! Разрешите мне приветствовать вас от имени Реввоенсовета Кавказского фронта! Вы блестяще справились с поставленной задачей. Станица Тимашевская полностью очищена от десантных войск Врангеля! Ура, товарищи!