Петр Радченко - На заре

— Кто у телефона? — спросили из Кремля.

Орджоникидзе назвался.

— Одну минуточку, — снова долетел голос. — Сейчас с вами будет говорить товарищ Ленин.

Орджоникидзе плотно прижал трубку к уху.

— Здравствуйте, Григорий Константинович! — услышал он голос Ленина.

— Здравствуйте, Владимир Ильич! — крикнул Орджоникидзе.

— Как себя чувствуете?

— Спасибо, отлично.

— Что нового?

Орджоникидзе доложил об освобождении Тимашевской и о дальнейшем продвижении частей 9-й Красной армии на запад.

— Это хорошо, очень хорошо, Григорий Константинович, что враг начинает отступать, — сказал Ленин. — Не давайте ему передышки, гоните его! С контрреволюцией пора кончать.

Он поинтересовался состоянием дисциплины в армии и настроением казаков. Услышав, как кубанцы сражаются за Советскую власть, воскликнул:

— Вот видите! Я же говорил, что казаки пойдут за нами. Придется еще раз посрамить некоторых маловеров из Реввоенсовета. Как вы думаете, стоит?

— Определенно стоит! — ответил Орджоникидзе.

— А о хлебе не забываете? — напомнил Ленин.

— Ни на минуту.

— Да, да, не забывайте, пожалуйста, о хлебе, — предупредил Ленин. — Хлеб нужен стране как воздух! Без него мы не сумеем продолжать борьбу против внутренних и внешних врагов.

— Хлеб поступает и будет поступать, — доложил Орджоникидзе. — Мы принимаем все меры к тому, чтобы его было достаточно.

— А с нефтью что?

— Ведутся подготовительные работы к восстановлению майкопских промыслов.

— Форсируйте это дело.

— Будет выполнено, Владимир Ильич.

— И попрошу вас почаще информировать Совнарком о том, что делается на Кубани, — сказал Ленин. — Убедительно прошу об этом.

— Хорошо, Владимир Ильич, я постараюсь, — пообещал Орджоникидзе.

— Есть что-нибудь еще? — спросил Ленин.

— Пока все.

— Ну если все, то желаю вам успеха, доброго здоровья и попрошу передать привет всем кубанским товарищам, — заключил Ленин.

— До свидания, Владимир Ильич! — ответил Орджоникидзе.

В кабинет вошел Балышеев, ссутулившийся, с глубоко запавшими глазами. Он постарел за одну ночь и выглядел совершенно разбитым, надломленным. Орджоникидзе был потрясен этой внезапной переменой облика начштарма. Повесив трубку, он спросил обеспокоенно:

— Что с вами, Назар Борисович?

Балышеев промолвил чуть слышно:

— Дочь…

Фурманов встал, обнажил голову. Соловьев нервно покусывал губы. Орджоникидзе понял, что произошло в семье Балышеевых. Сняв фуражку, он обнял Балышеева молча, крепко, с товарищеским участием.

Видимо, тишина, наступившая в комнате, испугала девочку. Она взглянула на дядей, всхлипнула. Балышеев только сейчас заметил малютку, склонился над ней.

— Чья же ты такая? — спросил он ласково.

Девочка доверчиво посмотрела ему в глаза, ответила тихо:

— Мамина.

— Ее мать погибла, — пояснил Фурманов. — С фронта привезли.

До Балышеева не сразу дошел смысл этих слов, но, когда он осознал, что произошло, чувство собственного горя смешалось в нем с чувством острой жалости к осиротевшему ребенку.

— А зовут тебя как? — спросил он.

— Я Любочка, — послышалось в ответ.

Балышеев вздрогнул. «Любочка! Любочка!» — звенело у него в ушах. Он взял на руки девочку, заглянул в ее голубые, не по-детски опечаленные глаза, проговорил сдавленным голосом:

— Любочка ты моя дорогая. Любочка!..

У Балышеевых было полно народу. Посреди зала на дубовом столе в гробу, обитом кумачовой и черной тканью, лежала Люба. Она походила на спящую. Казалось, окликни ее погромче, и зашевелятся сложенные на груди руки, разомкнутся веки.

На похороны прибыли Аннушка, Соня и Аминет. Они не отходили от гроба. Приглушенный плач Екатерины Нестеровны доносился из соседней комнаты. Назар Борисович то стоял у гроба, то выходил во двор, подолгу сидел на скамейке, то снова возвращался в зал, вглядывался в лицо дочери. У окна на маленьком стуле была усажена Любочка в белом платьице. Девочка не понимала, что происходит в доме, почему все плачут и почему тетя спит на цветах в красном ящике, а не на кровати.

В седьмом часу вечера четверо комсомольцев подняли гроб на плечи и медленно понесли к двери. Екатерина Нестеровна громко зарыдала. Заплакала и маленькая Любочка, но ее тут же унесли в другую комнату.

На Красной к процессии присоединился Шадур с группой военных. Увидев Цветкова, стоявшего на трамвайной остановке, он подозвал его к себе, и они пошли рядом.

Больше часа двигались по городу. И вот наконец кладбище.

Гроб сняли с катафалка и до могилы, вырытой в стороне от дороги, несли на плечах. Там установили его на холме сырой земли. Соловьев произнес надгробную речь, люди обнажили головы, затихли. Гроб начали опускать в могилу. Загремел траурный салют, слился со звуками похоронного марша. Екатерина Нестеровна и Аннушка бросились со стоном друг к другу, забились в рыданиях и, наверно, повалились бы тут же, если бы Орджоникидзе и Фурманов не подхватили их под руки. Назар Борисович отошел в сторону и тоже не сдержал слез… Комья земли глухо застучали о крышку гроба.

Народ начал расходиться. У могилы остались только Балышеевы и Соловьев. Не торопился покидать кладбище и Шадур. Дойдя с Цветковым до одной из безлюдных аллей, он оглянулся и, убедившись, что поблизости никого нет, сказал:

— Пойдемте, Трифон Анисимович, посидим немного, потолкуем. Вон, кстати, и скамеечка есть.

Цветков испуганно посмотрел в глубь аллеи, куда указывал Шадур.

— Но ведь уже совсем темно, Глеб Поликарпович, — проговорил он протестующе. — Как-то неприятно находиться здесь.

— Мне хотелось бы поговорить с вами об одном сугубо секретном деле. Это займет несколько минут.

— Ну разве что ненадолго, — согласился Цветков.

Они углубились в аллею, сели на скамыо. под раскидистым кустом жасмина.

— Так вот, Трифон Анисимович, — сказал Шадур после некоторого молчания, — я должен вам откровенно заявить, что люди, с которыми я связан, не верят вам. Они опасаются предательства с вашей стороны.

Цветков вытаращился на него и сипло проговорил:

— Глеб Поликарпович, я же дал вам честное слово! Я буду молчать.

— Погодите, — прервал его Шадур. — Если вы не выдадите нас, значит, вы останетесь нашим соучастником. Молчание — это тоже своего рода соучастие. И окажись мы на скамье подсудимых, вам придется разделить нашу участь. Таким образом, у вас есть только два выхода: либо явиться с повинной к властям, либо продолжать сотрудничать с нами.

Цветков вытер холодный пот с лица и шеи.

— А если я брошу все и уеду? — спросил он трясущимися губами.

— Ваше бегство лишь привлечет к вам внимание чекистов, и у них сразу зародится подозрение.