Петр Радченко - На заре

— Уррр-рр-а-а! Уррр-рр-а-а! Уррр-рр-а-а! — дружно, в едином порыве прокричали войска.

Орджоникидзе пригладил усы и, когда эхо могучего крика замерло где-то за станицей, снова поднял руку.

— Товарищи! Врагам трудящихся ненавистна Советская власть. Они никак не могут смириться с мыслью, что она лишила их возможности эксплуатировать народные массы и обогащаться за счет даровых прибылей. Зря надеются господа капиталисты и помещики на возврат к старому. Все их попытки реставрировать в России буржуазно-помещичий строй обречены на провал. Высадив десант здесь, на Кубани, Врангель рассчитывал застать нас врасплох и пройти триумфальным маршем от берегов Азовского моря до Екатеринодара. Но, как видите, все его козыри оказались битыми. Врангель рассчитывает, предполагает, а Красная Армия гонит его полчища вспять. Тимашевская освобождена, и недалек тот час, когда врангелевский десант будет окончательно разбит и сброшен в море!

Площадь отозвалась на эти слова призывными выкриками:

— Смерть душителям свободы!

— Да здравствует Советская власть!

Орджоникидзе продолжал:

— Никто, никогда не отнимет у рабочих и крестьян России, завоеванной в боях. Мы отлично справились на востоке с адмиралом Колчаком, на Западе — с Юденичем, на юге и севере — с Деникиным и интервентами. Справимся мы и с бароном Врангелем — продажным наемником англо-американского империализма. Пусть не зарятся вильсоны, ллойд джорджи и разные клемансо [502] Вильсон , Вудро — президент США (1913–1921); Ллойд Джордж , Дэвид — премьер-министр Великобритании (1916–1922); Клемансо , Жорж — премьер-министр Франции (1906–1909, 1917–1920). — прим. Гриня на наш хлеб, на нашу нефть, на бессчетное богатство великой, первой в мире Советской страны. Слава вам, доблестные бойцы, отстаивающие сейчас завоевания Октября! Вечная память героям, отдавшим свою жизнь за свободу и счастье народа!

Выступил Левандовский, поздравил бойцов с новой победой. Он назвал имена героев — самых отважных, самых храбрых, удостоенных боевых наград. Среди них: Шмель, Вьюн, Перевертайло, Аншамаха, В. Левицкий, Черноус и его жена.

Выступали красноармейцы, командиры и комиссары частей. Ненавистью к врагу и любовью к Советской власти, к Ленину дышали короткие, зажигающие их речи.

А когда Левандовский пригласил Жебрака подняться на машину и представил его уже как комиссара армии, небо, казалось, содрогнулось от дружных приветственных криков.

Жебрак побледнел от неожиданно нахлынувшего на него волнения, смущенно глядел на восторженно гудящую массу людей, так бурно и горячо выражавшую ему свою товарищескую любовь, чувствовал себя в неоплатном долгу перед ней.

— Слово за вами, Николай Николаевич, — обратился к нему Черный.

Жебрак выпрямился. Патронные газыри на его темно-синей черкеске засверкали в лучах солнца. Тряхнув головой, он сказал:

— Товарищи, братцы, друзья! Будем нещадно бить врага до полной победы. Недалек уже тот час, когда наши мозолистые руки сменят оружие на молот и серп и возьмутся за мирный труд. Смерть Врангелю! Да здравствует наш любимый вождь и учитель — Ленин! С его именем — вперед, товарищи!

— Вперед! Только вперед! — неслось со всех сторон.

После митинга полки выступили из станицы и двинулись на запад.

Вдоль железнодорожного полотна по степной дороге быстро катил открытый автомобиль. Рядом с шофером сидел Черный, задние места занимали Фурманов и Орджоникидзе. Последний держал на коленях девочку.

До Екатеринодара было еще верст двенадцать. Время перевалило за полдень, и солнце припекало вовсю. Дорога утомила девочку, и она то дремала, то сонно поглядывала по сторонам. Орджоникидзе поторапливал шофера.

У заболоченной степной речушки, поросшей камышами, кугой и кустарником, девочка потеребила Орджоникидзе за рукав, проговорила:

— Дядя, пить. Я к маме хочу.

Фурманов протянул ей флягу. Она выпила несколько глотков и снова задремала.

— Война! — грустно вздохнул Фурманов. — Сколько развела она сирот! Бедные маленькие человечки. Как у них сложится жизнь?

Орджоникидзе прижал девочку к груди, задумался.

— Ничего, пристроим, — сказал он убежденно. — Поговорим в штабе… Возможно, кто-нибудь из наших товарищей возьмет на первое время. — И, помолчав, добавил с еще большей убежденностью: — Обязательно пристроим в заботливые, ласковые руки.

Встречный ветер обдавал лица путников знойным дыханием, свистел под колесами. За машиной тянулся буровато-серый шлейф пыли.

— Гляжу я на эту малышку, и что-то в ней напоминает мне дочь одного политического ссыльного — Марианну, — сказал Орджоникидзе. — Когда-то в Якутске она была для нас, ссыльных, единственным утешением.

В штабе армии ждали Орджоникидзе: его вызывала Москва по прямому проводу. Соловьев сидел в кабинете начальника штаба за составлением оперативных сводок, но никак не мог сосредоточиться. Из головы не выходила Люба Балышеева. Она умерла вчера вечером, и Балышеев не приходил в штаб с самого утра.

Соловьев распахнул окно и взглянул на город, сиявший в лучах горячего августовского солнца. На душе было тоскливо… Три года прошло с тех пор, как он покинул Москву, отчий дом на берегу Яузы и юридический факультет Московского университета. С четвертого курса пришлось идти на фронт. Отец проводил его на вокзал голодно, сухо. И вот юноша в действующей Красной Армии, громил Деникина под Воронежем и Орлом, на Дону и Кубани. Потом его послали в 9-ю Красную армию, сначала бригадным, а потом и армейским комиссаром. И наконец, он — заместитель начальника штаба… С Балышеевым он сдружился сразу, как только узнал его, затем полюбил и его семью. Особенно ему нравилась Аннушка, да и сама Аннушка была неравнодушна к нему: они это понимали без слов и относились друг к другу с глубоким уважением и симпатией. Сейчас в доме Балышеевых горе…

У подъезда штаба остановилась машина. Увидев в ней Орджоникидзе и Фурманова, Соловьев поспешил им навстречу и доложил о телефонном звонке из Москвы.

— Давно звонили? — спросил Орджоникидзе, поднимаясь по лестнице.

— В восьмом часу утра, — ответил Соловьев и только теперь обратил внимание на девочку, сидевшую на руках у Фурманова, с удивлением спросил: — А это что за малышка?

— Наша, — ответил Фурманов и ласково потрепал девочку по подбородку. — Верно, Любочка?

Девочка кивнула, прижалась разрумянившейся щечкой к плечу Фурманова. В кабинете ее посадили на диван. Забившись в уголок, она с затаенным любопытством поглядывала по сторонам.

Орджоникидзе снял трубку телефона и попросил немедленно соединить его с Кремлем. Пока налаживалась связь, он перелистал странички своего блокнота, начал просматривать записи и время от времени поглядывал на Любочку, не сводившую с него глаз. Наконец отозвалась Москва.