Петр Радченко - На заре

Тачанка налетела на столб, закопанный на углу квартала, разбив вдребезги два боковых колеса. Одна лошадь убилась насмерть, две, вырвавшись из упряжки, умчались, а четвертая, раненая, повернулась мордой назад, остановилась с испуганными глазами.

Корягин, зажав зубами трубку, стоял одной ногой на подножке, а другой в ящике тачанки, продолжал отстреливаться. Теперь его огонь был меткий. При каждом выстреле один из офицеров вздрагивал всем телом и вылетал из седла, точно выброшенный пружиной. Корягин снял троих, под четвертым убил лошадь. Патроны в парабеллуме кончились. Пятый казак приближался. В оцепенении Корягин не побежал, выронил из руки парабеллум и, опустившись на сиденье, смотрел широко раскрытыми глазами на врага. Поравнявшись с тачанкой, белоказак обрушил удар шашки на голову Корягина. Тот упал навзничь, затылком на борт ящика. Трубка два раза качнулась в его зубах, выпала изо рта…

В улицу вихрем влетел эскадрон Виктора Левицкого. Вьюн пустился вдогонку за белоказаком, выстрелом из карабина вышиб его из седла. Левицкий спешился, бросился к тачанке и, приподняв окровавленную голову Корягина, закричал в отчаянии:

— Петр Владиславович! Как же это?

Подъехали Аншамаха и Шмель с чоновцами, молча сняли шапки… Вьюн увидел на земле трубку.

— Глядите, — проговорил он сквозь слезы. — Это его… Ишо дымится…

Вороновцы собирались на площади. Пахло лошадиным потом, гарью пожарищ. В душном воздухе плыл сплошной гул людских голосов, конского ржания. Краснодольцы высыпали из домов и хат, приветливо встречали бойцов.

Лаврентий Левицкий, возглавлявший охрану обоза, въехал в родную станицу позже других. Увидев на площади Шкрумова, крикнул:

— Ну, Иван Степанович, я уже дома! Просю ко мне в гости.

— Управлюсь с делами, обязательно загляну, — пообещал Шкрумов.

Пожары продолжали бушевать по Краснодольской. Лишь после того как с ними было покончено, Лаврентий направился домой. Ехал он по улице и чувствовал, как все больше ныло сердце от мысли, что батьки уже нет в живых. Встречавшиеся станичники кланялись ему, провожали недоуменными взглядами, шептались о чем-то.

Виктор был уже дома. Поставив Ратника в конюшню, он крепко обнял мать, долго целовал ее в шершавые губы. Мироновна не могла слова вымолвить от радости.

Во двор набежали соседи. Ребятишки окружили Виктора, заглядывали ему в лицо, щупали оружие. Женщины всхлипывали, вытирали слезы. Мироновна, припав к груди сына, вдруг разрыдалась:

— Витенька, дедушку нашего убили. Нет его, нет, сыночек!

— Знаю, маманя, — глухо вымолвил Виктор.

В распахнутые ворота въехал Лаврентий. Мироновна от неожиданности всплеснула руками, воскликнула растерянно:

— Ой, лышенько! Видкиля ты взялся?

Лаврентий слез с коня, прижал ее к себе.

— Не ждала, Паша? А я тут. Ну, успокойся, пойдем в хату.

В кухне Виктор жадно вдохнул запах родного крова: дух выпеченного хлеба, кваса, сушеных и свежих груш и яблок. Здесь, как порывистый ветер, прошумело его детство. Здесь он вырос и возмужал, познал первые радости и горе. Все здесь было знакомо и дорого, все живо воскрешало в памяти прошлое. На глаза невольно набежали слезы, а лицо светилось счастливой улыбкой. Обернувшись к отцу, он сказал дрогнувшим от волнения голосом:

— Батя, а ведь мы снова дома! Просто не верится.

Лаврентий нерешительно переступил порог, судорожно сжал эфес шашки. Его взгляд остановился на отцовской люльке, лежавшей на подоконнике.

— Батько! — прошептал он, и губы задрожали от душевной боли. Он схватил люльку, прижал к сердцу. — Бедный мой батько!.. Загубили тебя катюги!..

Мироновна притронулась к его руке.

— Горько, Лавруха. Ох как горько! Да шо ж теперь делать? Не вернется наш дедусь, царство ему небесное.

Лаврентий бессильно опустился на скамью.

— Знаю, ничего не сделаешь. А вот душа разрывается. Слава богу, что ты, Паша, в живых осталась.

Виктор, увидев в печи пирожки с мясом, потянул носом:

— Ох и вкусно ж пахнут!

Мать засуетилась:

— Что ж это я стою… Зараз соберу вам поесть. — И начала быстро накрывать стол.

Отец и сын сняли с себя оружие, повесили у двери, умылись.

В дверях показалась Молчуниха, низко поклонилась.

— Час добрый, Лавруха. И… и Витя тоже дома… Пришла проведать вас.

— Спасибо, Меланья Аристарховна, что не позабыли, — усаживаясь за стол, ответил Лаврентий.

Молчуниха вдруг шлепнулась на колени перед ним и, умоляюще глядя ему в глаза, заголосила:

— Лавруха, заступись за меня! Мой же Федот вызволил твою Параску, когда Гусочка хотел убить ее.

Лаврентий испуганно взглянул на жену:

— Как?.. Неужто правда, что поганец Гусочка руку на тебя поднимал?

— Правда! — тяжело вздохнула Мироновна. — Хвостиков поставил того Гусочку атамановать. Натерпелись мы от него лиха.

— Ты, Меланья Аристарховна, не беспокойся, — промолвил Лаврентий. — С бабами большевики не воюют. Тебя никто не тронет.

— Добрый ты человек, Лавруха! — снова поклонилась Молчуниха.

— Ну, квит, — прервал ее Лаврентий. — Мы еще встренемся, потолкуем, а зараз, бачишь, какая тут стория. Свои дела… Только прибыли.

Молчуниха вытерла глаза, проговорила:

— Я пойду… — Она постояла еще с минуту, грустно добавила: — А наш Гриша помер… Схоронили мы его тут на кладбище… Прощевай, Лавруха.

— Прощевай, Меланья Аристарховна, — ответил Лаврентий.

Церковная площадь запружена войсками и жителями Краснодольской. У братской могилы — глубокая яма.

Сюда, на свежий холм земли, Жебрак, Воронов, Демус и Ропот принесли на плечах гроб с телом Корягина. Люди обнажили головы, наступила скорбная тишина.

Жебрак остановился перед своим погибшим другом и срывающимся от волнения голосом обратился к бойцам и станичникам:

— Дорогие товарищи, красноармейцы! Сегодня пал геройской смертью наш боевой товарищ, славный большевик Петр Владиславович Корягин. Он сражался за счастье трудового люда, за Советскую власть и всего себя без остатка отдал великому делу…

Аншамаха, слушая комиссара, все еще не верил, что Корягина нет в живых. Вспомнилось ему, как на этой самой площади он, Аншамаха, «гулял» на банкете, устроенном Хвостиковым в честь избрания атамана станицы, как потом с Перевертайлом выкрал начальника штаба «армии возрождения России», как уходил по краснодольскому полю от погони хвостиковцев…

Рядом с Аншамахой стоял Василий Норкин, нервно мявший в руках баранью шапку. Плечи его были низко опущены, будто придавлены каменной глыбой.

Краснодольские девчата, окружив плотным кольцом Аннушку, Аминет, Соню, Марьяну и Галину, поглядывали сквозь слезы на рыдавшую Елену Михайловну, которую поддерживали под руки Виктор Левицкий и Шкрумов.