Петр Радченко - На заре

— Почему вы так не сделали? — спросил он.

— Боялся расстрела, — угрюмо ответил Козликин.

Неожиданно он заявляет, что воззвание писали не офицеры, а поп Забелин.

— Ого, — раздаются возгласы среди публики. — Хороши пастыри!

Все старается доказать Козликин, что «ничегошеньки не делал», а обманывал Улагая, обманывал Ковалева, лгал в дневнике.

Он, впрочем, сознается, что участвовал в трех грабительских налетах. Но как участвовал: «по-козликински». Винтовочный обрез взял без мушки и, придав себе бандитско-храбрый вид, надул простодушных бандитов и ехал… Он снова взмахнул рукой и с досадой воскликнул:

— Эх, какой там ехал, плелся позади!

— Тварь трусливая! — презрительно бросил Рябоконь. — Лижет пятки красным, думает, помилуют.

— Каждому жить хочется, — вздохнула Зеленская.

Семенова молча взглянула на Рябоконя.

— Ты читай, читай! — кивнул он.

Семенова снова склонилась над газетой.

Утреннее заседание 13 августа.

Показания дает подсудимый Лаштбега. В Константинополь он был вызван из Сербии полковником Думским, который предложил ему работу на лесной даче «Мандре», а затем посоветовал принять участие в поездке на Кубань в числе восемнадцати «аргонавтов», пообещав дать 20 рублей командировочных и обмундирование. Эти условия не устроили Лаштбегу.

— Двадцать рублей! Это же насмешка, — заявил он Думскому.

Произошел торг, и Лаштбега с полковником Черемневым и фельдшером Комовым не вошли в группу. Тогда Лаштбега поступил к англичанам мыть полы на пароходе, но те скоро его выгнали, наверно убедившись, что белогвардейские офицеры и в поломойки не годятся.

— Брехня! — Рябоконь резко взмахнул рукой.

— Нашего брата там сейчас — хоть греблю гати! — дернул плечом Дудник.

Рябоконь недовольно поморщился, но промолчал.

Семенова продолжала:

Лаштбега рисует жизнь Улагая так: «Пришел я к нему голодный. Прежде всего бросился мне в глаза стол, уставленный яствами и питиями».

Но когда верный раб, проливавший кровь за Улагая, Врангеля и прочую генеральскую свору, попросил у генерала Улагая на бедность пять пиастров, то получил в ответ: «Бог вам подаст, не прогневайтесь».

Дудник с особым вниманием слушал статью. В его серых затуманенных глазах поблескивали скорбные искорки, будто отражавшие новые, никогда ранее не приходившие ему в голову мысли. Казалось, что он только сейчас начал понимать свою обреченность, что пора кончать с этой безнадежной и опасной игрой и сдаваться на милость Советской власти, как это уже сделали Загуби-Батько и другие казаки, которые теперь живут спокойно, не думают, что с ними будет завтра.

Ковалев сидел с потупленной головой на табуретке, опершись локтем о крышку сундука. Женщины также присмирели, и в комнате громко звучал голос Семеновой:

Наконец Лаштбега встретил полковника Кравченко, и тот уговорил его поехать на Кубань, сказав, что там работа будет очень легкая.

И здесь Лаштбега выясняет характерную для заграничной белогвардейщины деталь: «спасители отечества» заботятся сильно о своих карманах. Так, ассигновано было на каждого ехавшего на Кубань по 100 рублей, а выдали только по 20. Разницу положили себе в карманы в соответствующих инстанциях.

Обмундирование для отъезжающих купили у константинопольских барахольщиков.

В «Казачьем совете» у лихих терских атаманов, по словам Лаштбеги, денег много. Оказывается, они сдали в аренду американским буржуям на 10 лет Грозненские нефтяные промыслы и живут припеваючи.

— Что ж, получили нефть арендаторы? — спрашивает Зявкин.

— Как же получишь, когда промыслы в руках Советской России, — улыбается Лаштбега.

— Так что же, за воздух, что ли, платят буржуи аренду? — снова интересуется Зявкин.

— Не знаю, а вот — платят, — отвечает Лаштбега.

Что касается предательства на польском фронте, то, по словам Лаштбеги, не он сдал полякам часть армии, а командир бригады, он же, Лаштбега, командир полка, подчинился этому приказу.

Но через десять минут подсудимый признался, что к полякам перешел добровольно…

Вблизи дома послышались глухие торопливые шаги. Ковалев и Дудник выхватили револьверы.

— Свет! — шепнул Рябоконь и метнулся к дверям, прислушался.

Семенова погасила лампу. Чернышова и Зеленская прижались друг к другу у печки.

Ковалев и Дудник припали к окнам, выходившим в небольшой палисадник, замерли.

«Что же делать? — лихорадочно думал Рябоконь. — Куда деваться? Через крышу нельзя. Там железо».

А в это время чоновцы, человек двадцать, оцепив дом, стояли уже наготове.

Жебрак, Селиашвили и командир Гривенского ЧОНа Кислица подошли к дому, постучали в дверь.

— Откройте! — раздался в темноте требовательный голос Жебрака.

Но в доме стояла тишина. Жебрак снова окликнул хозяйку. Вдруг в окна изнутри начали сильно стучать. Казалось, что их собираются выломать. Все чоновцы бросились на стук, притаились в палисаднике.

Стук прекратился. Вскоре дверь открылась, и чоновцы ворвались в комнату, но бандитов в ней уже не было.

— Где Рябоконь? — спросил Кислица у женщин.

— А он с Ковалевым и Дудником ушел через конюшню, — дрожа от страха, ответила Зеленская, — Там есть свинячий лаз…

— А кто стучал в окна? — обратился к ней Селиашвили.

— Я и вот Чернышова, — сказала Зеленская. — Нас заставил Рябоконь. Ну, мы и стучали.

— Ясно… — Жебрак покрутил головой. — Хитро придумал.

В первых числах апреля на Лебедях фронтовиками и демобилизованными красноармейцами на общем собрании хуторян был поднят вопрос о землеустройстве, и по их настоятельному требованию, несмотря на сопротивление местного кулачества, была избрана землеустроительная комиссия.

С приближением осени комиссия приступила наконец к переделу земли, намереваясь лучшие пахотные и сенокосные угодья отдать беднякам и демобилизованным красноармейцам. Рябоконь, получив об этом известие от своих пособников, решил действовать.

Как-то вечером, еще до захода солнца, в хутор въехала пароконная линейка. На ней сидел бедняк-фронтовик Киселев с каким-то нехуторским мужчиной. Здесь же, на улице, он встретил Погорелова, председателя землеустроительной комиссии, демобилизованного красноармейца и бывшего председателя исполкома хутора Лебеди. Киселев остановил лошадей и, указав на приезжего, сказал:

— Василий Кириллович, вот товарищ Иванов из Славянской, наш землемер. Ты возьми его к себе на постой, а то у меня хата тесная, детишки.

Погорелов, добродушный молодой казак в белой курпейчатой высокой папахе, улыбнулся землемеру, протянул ему жилистую руку:

— Будем знакомы.

Иванов поздоровался с ним, спрыгнул с линейки. Киселев повернул коней назад, поехал в сельский Совет. К Погорелову и Иванову подошли демобилизованные красноармейцы Зайцев и Бирюк, члены землеустроительной комиссии, пожали руку землемеру и вместе с ними направились по улице ко двору Погорелова.