Петр Радченко - На заре

— Любушка ты моя ненаглядная! — чуть ли не в голос вскрикнул Андрей, обнял и взял на руки…

Дарья в отчаянии металась по комнате и, не находя себе покоя, останавливалась, прислушивалась к шороху за окном, с нетерпением ждала мужа. Хотелось поговорить о молотьбе хлеба, рассказать ему о своем горе. Но он не приходил. Лампа горела слабым светом. В комнате было полутемно. Дарья припала к окну, выходившему во двор, казалось, вся превратилась в слух. Нигде ни звука. Заглянула в спальню, посмотрела на мужнину черкеску, висевшую на рожке. Слезы навернулись на глаза. Зашла в кухню, и сердце забилось с такой силой, что готово было вырваться из груди.

Время тянулось медленно, и от этого становилось совсем муторно, усиливалась мучительная тревога.

Но вот скрипнула дверь, и на пороге появился муж. Дарья вздрогнула, взглянула на него выплаканными глазами. Молчала. Он шагнул в спальню, надел черкеску и, войдя в зал, пробормотал:

— Я ухожу.

— Что же ты не посоветуешь мне, что делать с хлебом, — чуть ли не со слезами проговорила Дарья и не смогла сдержать себя: отвернулась и навзрыд заплакала.

— Молоти как-нибудь, — держась за дверную скобку, ответил Андрей. — Мы скоро будем в станице. Прощевай, мне нельзя задерживаться.

Дарья прислонилась к столу и, скрестив на груди руки, окаменела.

Виктор Левицкий вернулся из ревкома, зажег лампу и стал поджидать жену. Из великой хаты доносился тихий говор матери и отца. Наумыч уже спал.

Оксана на цыпочках прошла в свою комнату и, обняв мужа, поцеловала в щеку.

— Где ты была до этого времени? — спросил Виктор.

— У мамани, — грустно посмотрела Оксана ему в глаза. — Заболели они. Папа до сих пор не приехал…

Виктор пристально посмотрел на нее.

Оксана приготовила постель. Виктор заметил у нее на черной юбке сенную труху, заботливо смахнул ее.

— Что это? — смутилась Оксана.

— Да… ничего особенного, — сказал Виктор. — Сено, должно быть, из база.

Оксану словно варом обдало, и она, чувствуя, как от стыда загорелись у нее лицо и уши, поторопилась погасить свет.

Дарья всю ночь проплакала. Рано утром выгнала в стадо коров, запрягла в арбу лошадей и уехала за пшеницей. Сердце ныло, обливалось кровью. Слезы то и дело подступали к горлу. Но вместо того чтобы заплакать, она запела надрывным голосом:

Замолкла, оглянулась вокруг, тронула лошадей вожжами. Арба громко затарахтела.

На поле нагрузила пшеницу, обняла лошадь за голову. Причитая, залилась горькими слезами.

Наплакавшись, она окинула глазами безлюдное поле, вдали синеющий лес, взобралась на арбу и выехала на дорогу. Свежий ветерок осушал ее мокрое лицо.

Дома принялась за разгрузку. На скирде никого не было. Тяжелая пшеница ползла вниз. Глаза заливало потом. Лицо от сильной жары покраснело. Лошади ели в корыте полову. Воробьи сыпанули с крыши конюшни, сели на заборе, воровато поглядывая на Дарью.

Наконец был сброшен последний навильник [276] Навильник — большие вилы с широко разведенными в стороны зубьями; охапка сена, соломы и т. п., поддетая на вилы. — прим. Гриня . Дарья остановилась посреди двора с ведром в руке, окинула бессмысленным взглядом постройки, тупо глядевшие на нее раскрытыми дверями, поправила на голове платок.

Вошла в дом. Комнаты пустовали. Стало совсем невмоготу. Тревожные думы разрывали сердце. Она хотела хоть на минуту забыть обо всем, но для этого у нее не было силы. Дарья взглянула в зеркало. Лицо было измученным, страшным. Она села на стул, и жгучие слезы снова потекли по исхудалым щекам.

Дарья упала на кровать, принялась голосить. Рыдания глухо прорывались сквозь толщу подушки, которую она сжимала в объятиях. Умолкла, села…

Раскаленное солнце висело в зените, заливало станицу знойными лучами. Невыносимая духота сковывала людей. Повсюду стояла полная глухота: не слышно было ни гула молотильных барабанов, ни ржания лошадей. Птицы и собаки забились в тени, тяжко дышали.

Дарья уехала в степь, нагрузила арбу пшеницей, направилась домой. Лошади, отбиваясь хвостами от мух и слепней, помахивали головами, лениво тащились по мягкой лесной дороге. Нависшие ветки цеплялись, царапали Дарью, но она ничего не слышала.

На минуту придержала лошадей, поднялась на ноги, повела вокруг воспаленными глазами. Река бешено гнала свои мутные воды, злобно бушевала бурунами, лизала песчаные берега, пенилась…

Часовой, стоя у парапета, разинул рот, взглянул на нее и наконец, махнув винтовкой, закричал:

— Эй, ты!.. Сейчас же проваливай с моста!

Но Дарья, не обращая на него внимания, трижды перекрестилась на восток, еще раз окинула диким взглядом родную станицу, лес, крутые берега реки… Закрыла лицо руками и бросилась в пучину. Подхваченная быстриной, она вынырнула на западной стороне моста, потом навсегда скрылась в изжелта-бурых волнах.

Часовой растерялся, вгорячах сделал три выстрела в воздух. Из развалины хаты, стоявшей у обрыва Кубани, выбежал его напарник, приложил ладони ко рту:

— Что случилось?

— Дарья Матяшова кинулась в Кубань! — ответил чоновец с левого берега.

Между тем лошади поплелись по дороге.

— Микита! — опять раздался голос того же чоновца.

— Чего ты?

— Беги в ревком и сообщи.

Но в это время из улицы выехало человек двадцать верховых, галопом пустились к мосту…

Дарью сняли с подводы, внесли в дом и положили в зале на деревянном диване. Глаза у нее были закрыты, лицо и губы вспухли, посинели.

Девушки сделали высокую постель на столе и, перенеся на нее утопленницу, убрали живыми цветами.

— Эх, вот она, господня воля — наша доля! — опираясь на суковатую палку, прослезилась дряхлая старушонка, посмотрела на обезображенное кончиною лицо покойницы. — Испила, бедная головушка, немало горя.

Поутру заново собрался народ в доме Матяша, приехали из хутора и родители, оплакали дочь.

Покойницу положили в гроб, заколотили крышку гвоздями и по христианскому обычаю, как и всех умерших не своей смертью, снесли не на кладбище [277] На православных (церковных) кладбищах не хоронили: убитых, умерших от несчастного случая или в дороге; самоубийц; утопленников; артистов; иноверцев; разбойников, воров, казнённых; некрещённых младенцев, выкидыши. — прим. Гриня , а в сад и там похоронили под ветвистой яблоней.