Петр Радченко - На заре

С этими мыслями Лаврентий опять лег в постель и закрыл глаза.

Оксана обняла Виктора, шепнула:

— Перед закатом солнца небо будто бы чистое было, а зараз блискавка [279] Блискавка — молния. — прим. Гриня и, сдается, гром гремит. Чи не Хвостиков?

— Да я-то почем знаю? — буркнул Виктор.

— А если придут белые? — спросила Оксана. — Ты не боишься?

Виктору не хотелось об этом говорить, и он молчал, но Оксана еще плотнее прижалась к нему, с дрожью в голосе продолжала:

— Не молчи, Витенька! Скажи, что ты думаешь.

— Хвостиков к нам не придет, — ответил Виктор. — Красная Армия с ним скоро разделается.

— Ты так думаешь?

— Все такого мнения.

— А если придет? Ты уйдешь из ЧОНа?

— Нет.

— А нам что тогда делать?

— Тебе бояться нечего.

Оксана обмякла и отодвинулась от него.

Лаврентий проснулся перед самым рассветом, разбудил Виктора и Оксану, вышел на ток, к вороху невеяной пшеницы.

В небе догорала последняя звезда. С востока поднималась уже алая заря, разбегались по горизонту барашковые облака, окаймлялись золотом утреннего солнца, но из-за Кубани все еще повевало ночной сыростью. С севера на юг летели с полей запоздалые косяки диких уток.

На пороге сеней показался Виктор, а за ним и Оксана, направились на ток, где отец с дедушкой приготавливали место для веялки. Мать выгоняла из база в стадо коров и телку.

Принялись веять зерно.

Во время отдыха Лаврентий присел на мешки с пшеницей, спросил у сына, слыхал ли он ночью орудийный гул.

— Слыхал, — ответил Виктор.

— Все же напрасно ты записался в ЧОН, — после продолжительного молчания нерешительно сказал отец.

Виктор раздраженно бросил:

— Хватит!

Лаврентий насуровился и, стреляя то на невестку, то на сына колючими зрачками из-под сдвинутых бровей, проворчал:

— А ежели Хвостиков явится? Мы-то с тобой можем и отступить, а с матерью и дедушкой что будет? Ты над этим поразмыслил?

Виктор оперся локтем на упругий мешок и, положив голову на руки, задумался.

— Что другим, то и нам, — наконец пробормотал он.

— Упреждаю тебя, Виктор, — пригрозил ему отец. — Брось шутки шутить с огнем.

— Опять прилип, как репей! — выгребая пшеницу из-под решета, метнул Наумыч недобрый взгляд на сына. — Поедом ешь парня!

Лаврентий с недовольством прекратил разговор.

В завтрак, пока жена и мать собирали на стол в прохладной тени акации, росшей около хаты, Виктор уединился в сад. В прозрачном утреннем воздухе пахли цветы и спелые фрукты, жужжали пчелы, шмели…

Мать уже несколько раз звала сына к столу, однако он, погружась в тягостные думы, продолжал расхаживать взад и вперед по аллее. Его также сильно волновало приближение Хвостикова к станице, и он не меньше отца боялся за судьбу матери и дедушки, но менять своего решения не собирался. Мать задержалась у садовой калитки.

— Ты сегодня думаешь снидать [280] Снидать (снедать) — принимать пищу; есть (от снедь — еда). — прим. Гриня ? Работа ж стоит!

— Идите, я сейчас.

С Кубани тянуло свежим, ободряющим ветерком. У Белозеровой на завалинке сидела Батракова с женщинами, беседовала о фронтовых событиях.

— Вы, конечно, все слыхали о зверствах, которые творят Хвостиков и Крыжановский в занятых ими районах, — говорила она. — В сегодняшней газете пишут о героической защите казьминцами своего селения от банды этих генералов.

Женщины притихли. Им хорошо было известно, что Хвостиков и Крыжановский наводили страх и ужас на жителей тех мест, к которым они приближались со своими бандами. И каждая из слушательниц ясно теперь сознавала, что, возможно, и над их станицей разразится гроза, снова польется кровь, встанут виселицы.

Батракова отыскала статью в «Красном знамени» и, взглянув на притихших женщин, прочла:

Вперед за казьминцами!

Суровый голос ее прервался, затих на мгновение, как бы собираясь с силой, потом уже более отчетливо прорезал тишину:

В боях под Казьминкой трудовое крестьянство этого селения на деле доказало свою преданность Советской власти. Едва лишь банды генерала Хвостикова решили прорваться в Казьминское, как немедленно всколыхнулось все трудовое население хутора решившее выступить на подмогу Красной Армии.

Женщины, прижимаясь друг к другу, внимательно слушали агитаторшу, жадно ловили каждое ее слово. Батракова продолжала читать:

Жители вооружились винтовками, дробовиками, а кто и просто вилами. Не прошло и полчаса, как на всех улицах были построены баррикады и появились всевозможные заграждения из борон, плугов, возов…

— Так это ж он, зверюга, — не умолчала Белозерова, — этот последний хвост буржуазного классу, с Лысой горы, что под Передовой, рассказывали люди, бросал в пропасть пленных красноармейцев и всех жителей, кто сопротивлялся ему. А тех, кто спасался от него в церкви, вытаскивал наружу, издевался над ними, расстреливал, а многим отрезал пилой головы.

— Какой людоед! — вздохнула женщина в черном подшалке.

— Супротив него всем нужно выступать, бабы! — негодовала Белозерова. — Помогать надо и ревкому, и Красной Армии.

Батракова оправила на коленях юбку, закончила чтение:

Примеру казьминцев, конечно, не замедлят последовать и другие станицы, дабы окончательно добить разбойничьи банды, мешающие спокойно приступить к мирному труду. Трудовое казачество! Вперед за казьминцами!

Снова поднялся шум. Все высказывали свое возмущение, злобу по поводу тирании черносотенных генералов.

— А теперь я спрошу вас, — обратилась Батракова к женщинам. — Скажите, кого защищают Хвостиков и Крыжановский?

— Уж известно! — раздались дружные голоса. — Старые порядки, царя да помещиков.

Гусочка сидел на крыльце в вольтеровском кресле за небольшим столиком, пил с женой чай и, поглядывая через плетень во двор соседки, осторожно прислушивался к беседе. На землисто-сером лице грелась у него ехидная улыбка, а зеленоватые глаза, глубоко сидящие в провалинах [281] Провалины — здесь — глазницы. — прим. Гриня , бегали, как у затравленного хорька, останавливаясь то на Василисе, которая, ничем не интересуясь, важно сёрбала [282] Сёрбать — хлебать вслух, звучно. — прим. Гриня чай с блюдечка, то на женщинах, беседовавших под хатой Белозеровой. Услышав слово «царь», Гусочка вдруг хищно ощерился и, с досадой пощипывая рыжую бороденку, пробурчал себе пол нос:

— Ач, как царя честят, супостаты! Когда был царек так был и сахарёк, а теперички — ни царька, ни сахарька! Добре хоть медок выручает.

Василиса неодобрительно взглянула на него, налила из самовара в стакан кипятку. Гусочка спросил:

— Ты чего ето бровя на меня хмуришь?