Ян Неруда - Стихотворения. Рассказы Малостранские повести Очерки и статьи

— Башта, молчи, — ты украл у пантафирки булку?

— Украл.

— Эх, Йозеф, зачем ты так меня опозорил, — горестно вздохнул Мартинка и дал Баште две оплеухи. — Я с тобой больше не знаюсь!

Башта даже не защищался, и они разошлись.

И Шнейдер с Комареком уже не жили вместе! Они не разругались, — вернее всего, они и не сумели бы этого сделать, — однако все было очень странно. В трактире они садились рядом, но почти не разговаривали друг с другом, а уж об общей босяцкой песенке и речи не было! Комарек почти и не смотрел в глаза Шнейдеру, будто стыдился какого-то малодушного поступка; Шнейдер же почти не спускал с друга глаз, выражавших ту дружескую скорбь, с какой мы смотрим на дорогого нам человека, который высоко возносится, чтоб тем вернее и ниже пасть. В общих разговорах в трактире Шнейдер теперь тоже редко участвовал, а Комарек если что-нибудь и произносил, то чаще всего какую-нибудь нравственную сентенцию; при этом Шнейдера прямо передергивало, рука его со стаканом замирала в воздухе, и он, раскрыв рот, вперялся взглядом в приятеля. О Комареке было известно, что в течение последних трех месяцев он только четыре раза был пьян; о Шнейдере говорили, что этот напивался каждый день больше, чем когда-либо прежде. Комарек рано уходил спать; он работал теперь на складе инструментов и заодно был слугой инженера, у которого и жил. Шнейдер, если можно так выразиться, никогда не ходил домой. И когда Комарек отправлялся восвояси, Шнейдер либо глядел ему вслед своими кровавыми глазами и качал головой, либо же выходил за ним и выпрашивал у него в долг еще на «половинку».

Но сегодня, двадцатого февраля, случилось такое, что никто не мог понять, с чем его едят.

Белянка, собака инженера, давно уже болела. Это была славная собака, право, вполне подходящая для железнодорожника, — она никогда не лаяла на босяков. Но то, что вытворял с ней инженер, было уж чересчур. Из самой Праги приехал какой-то врач, и судья Зоубек утверждал, что слышал, как инженер говорил тому лекарю, будто он «всю ночь не спал из-за этой болезни».

Белянка с помощью врача благополучно околела, и тогда-то началось главное. Три дня лежала она на парадной постели, а сегодня утром ее положили в желтый гроб, и были похороны. В двух экипажах приехали знакомые инженера, чтоб проводить Белянку к могиле; гроб несли восемь мальчишек, которым инженер выдал по новой куртке и по длинной креповой ленте через плечо.

Могилу выкопали в крутом откосе железнодорожной насыпи. И когда Белянку похоронили, всем босячкам было приказано возить землю тачками на это место и утаптывать насыпь. На опасные рейсы инженер всегда посылал женщин. Мужчины беспечны, съезжая с откоса, они, чего доброго, сядут в тачку, — сколько раз уже случалось, что они разбивали повозку и сами вылетали из нее на две сажени вверх и падали на камни, распластавшись, как лягушка.

В тот вечер кантина была набита битком. Собрались все мужчины, ни один не отправился в деревню. Все ощущали жгучую потребность потолковать.

Но так уж всегда бывает, когда есть в чем-нибудь потребность! Они пили, чокались, сидели, стояли, временами чей-нибудь кулак с грохотом обрушивался на стол — и все же было совсем тихо, разве что рассмеется погромче тот, кто только что ударил по столу. Каждый знал, о чем ему больше всего хотелось бы поговорить с остальными, но никто не представлял, с какого конца взяться за дело.

— Комарек, — начала вдруг пани пантафирка, уже красная, как пион, — правда ли, что гроб для суки стоил пять гульденов?

В трактире воцарилась мертвая тишина.

— Пять пятьдесят, — не сразу и как-то неохотно ответил Комарек.

— И будто на гробе был герб? — продолжала женщина.

Комарек не ответил.

— О, черт! — рявкнул в тишине судья Зоубек, стукнув по столу, и замолчал. Облокотившись на стол, он уставился на свой стакан.

— А чего бы ему и не похоронить ее, коли он ее любил, — промолвил Вдова Трубка. — Человек всегда может любить пса!

— Еще бы, — подхватила пантафирка, — мне часто пес милее человека…

— А сука милей бабы, — ни с того ни с сего съязвил Шнейдер, будто с цепи сорвался.

Судья Зоубек только головой покачал да помахал кулаком, словно хотел что-то сказать.

— А что, — вмешался десятник Адам, — пес, он всему может научиться, как и человек. Есть у него какой-то разум. Пес и водку пить научится.

— А я видел собачку, — начал босяк Мартинка, — которая тащила человека из реки, из Бероунки. Да ведь знал же кто-нибудь из вас длинного Роубала! Так вот, тот Роубал был пьян вдрызг: обнял он собаку поперек тулова, так мы их и похоронили потом в одной могиле.

— Добрый человек всегда немую тварь… того… А наш инженер разве не добрый человек? — снова заговорил Адам.

— Добрый… Добрый… — послышалось со всех сторон. — Он все объясняет, даже как лучше тачку повернуть!

— И следит, чтоб не обсчитывали нас. И водку в кантине проверяет…

— И его не проведешь, нет! Как тут в «Австралии» поначалу было, помните? Обмануть его хотели, дали на пробу хорошую водку, а нам…

— И как это у тебя язык поворачивается, бездельник! — разгневался пантафир. — Чтоб я, да…

— Ну что вы, вам — все мое почтение, — забормотал Шнейдер, — а вот жена ваша — воровка!

Пантафир прикусил язык. Оглянулся на свою оскорбленную половину, но, увидев, что супруга удалилась в спальню и, следовательно, ничего не слыхала, предпочел смолчать.

— Нет, дьявол меня забери… тут что-то не по мне! — взревел снова судья Зоубек.

— А что?

— А то, — произнес Зоубек, подняв голову, но никому не глядя в глаза, — думается мне — тут что-то кроется! Тут и сука, и три дня, леший знает, и гроб… И зачем понадобилось закапывать ее так высоко в насыпи! Я говорю — не иначе, инженер там деньги свои закопал, или серебро, или еще что, я ведь не сегодня родился и уже малость в свете… того…

Наступила глубокая тишина.

И она стояла долго. Видно, романтические догадки Зоубека произвели впечатление. Лишь время от времени кто-нибудь бурчал, как медведь.

Тут поднялся Комарек.

— С меня за две «половинки», пантафир!

Он пожал руку Шнейдеру и пошел. Но, остановившись около судьи Зоубека, оперся рукой на стол и произнес, тоже никому не глядя в глаза, как можно более спокойным тоном:

— Кто что любит, пускай себе любит! А коли кто осмелится ковыряться в насыпи — сегодня ночью или когда, — застрелю. Мне все равно.

«Австралию» постигла судьба всего, что есть на свете прекрасного. Когда вырастает где-нибудь новое железнодорожное полотно, босячество — его молодой, пышный цвет. Но всем известно, что когда под цветком завязался плод, когда этот плод потянулся к солнцу — нежные лепестки цветка опадают. Работы на участке нашего инженера шли к завершению, и босяки постепенно исчезали. Они уходили в поисках новой работы в другие, далекие края, в новые временные поселки. Напрасно стали бы вы искать итальянцев и немцев, не было уже и десятника Адама, босяков Друбека, Мартинки и Башты, супругов Мареков и Вдовы Трубки, не было Шнейдера — как-то раз после получки он исчез, не попрощавшись даже с Комареком. Только судью Зоубека задерживал инженер до сих пор да еще Комарека.