Джузеппе Понтиджа - Луч тени

Так площадка превратилась в висячую библиотеку, и снизу, с улицы, через большое, почти всегда закрытое окно видны были бесконечные книжные шкафы. Учитель часто таскал наверх новые книги и, раздвигая ряды прежних, на глазок примерял, сколько еще остается места. Он подсчитал, что хватит еще лет на семь. Что будет потом, он не знал. Перестраивать дом было невозможно. В этом вопросе мастер был непреклонен, и его предупреждения звучали как угроза. Но и отказаться от покупки книг учитель был не в силах. Поэтому будущее представлялось ему двумя сходящимися дорогами: в месте их слияния его ждала смерть. Но это была тихая кончина, сдача позиций перед лицом неизбежного. Наступление роковой минуты можно было еще оттянуть отказом от части книг или увеличением числа полок. Но лишь на месяц-другой.

Когда, очнувшись от печальных дум, Перего бросал взгляд на шкафы, вылезшие на крышу, он чувствовал, что ему надо переменить образ жизни. Тогда он прислонялся лбом к стеклу, и взор его, затуманенный слезами, падал на скаты крыш, улицы, кипарисы, людей, приветствовавших друг друга при встрече. Часами стоял он неподвижно, пока не проходило смятение, оставляя после себя странное чувство опустошенности и жалости к самому себе. Тогда он открывал окно и старался глубже вдохнуть холодный вечерний воздух. И если прохожим случалось в это время поднять глаза кверху, они видели, как из башенки высовывался человек и смотрел вдаль, словно сторож на маяке.

Был один вопрос, которого Перего, подобно любому обладателю множества книг, редко удавалось избежать. Вопрос этот казался ему не самым ярким, но весьма тревожным показателем всеобщей деградации. «Неужели вы прочитали все эти книги?» — спрашивали его.

Он пытался отвечать по-разному, хотя и понимал, что самое лучшее было бы — просто пожать плечами. Вопреки очевидности и рискуя прослыть безумцем, он пробовал отвечать утвердительно. Собеседники, как правило, застывали в изумлении, а самые неискушенные, в душе которых сомнение боролось с восхищением, продолжали допытываться: «Так-таки все?»- и на повторенное с вызовом «да» качали головами.

Другим он пытался внушить, что книги — это не скоропортящееся блюдо, которое нужно съесть сразу, а запас на черный день, отрада в холодные зимние дни и дождливую летнюю пору. Радость ожидания, твердил он, не менее сильна, чем радость обладания, и уж во всяком случае намного продолжительней. При этих словах на него смотрели с той снисходительностью, с которой мы смотрим на чудаков, страдающих менее серьезными, чем мы, недостатками.

Иной раз он сравнивал свое отношение к книгам с любовью к женщине. Многие считают, утверждал он, что есть только один способ обладания — так называемое «полное обладание». Но это плод бедной фантазии и, возможно, заблуждение. Что такое обладание? Его путают с вырвавшимся в экстазе «да» вопреки множеству затаенных в душе «нет». Но существуют способы более долговечного обладания. Основанное на сомнении, оно отличается большей трепетностью и утонченностью, а питаемое ненавистью — большим постоянством и затаенностью. И к тому же разве обладание так уж важно? Он вспомнил испытанное им стеснение, когда учительница физкультуры, работавшая вместе с ним в лицее Пасколи, впервые предложила ему свое тело в кабинете физики. Некстати повторяя «я твоя», она лишила его всякой возможности принять столь лестное предложение. А что значило обладать книгой? Прочитать ее от корки до корки? А не лучше ли перелистать немногие интересные для тебя страницы, предоставив другие более сведущим ценителям? Некоторые действительно считали чтение (а также любовь) испытанием на терпение и не отступали до тех пор, пока с тоской и натугой не доводили его до конца, выдавая таким образом цель, которой задавались с самого начала.

Другие посетители, напротив, дружески подмигивали и сразу заговаривали о страсти к «коллекционированию». Удовлетворение, которое они при этом испытывали, — большинству людей знакома радость, приносимая удачно найденным после долгих поисков определением, — заставляло его отказываться от всякой попытки развеять их заблуждения.

В лучшем случае он старался не давать пищу новым. Не гонялся, например, за редкими или исчезнувшими с прилавка книгами, лишь сетовал, почему их не переиздают. Из его слов можно было понять, что существует разница между ним и его другом, который, показывая принадлежавшие ему гравюры, хвастается тем, что их тираж не превышает ста экземпляров, ибо доски, с которых они печатались, уничтожены для повышения цены. Перего не мог видеть эти гравюры без чувства смутного отвращения: ему все время мерещилось, как печатники крушат о землю изготовленные ими же доски.

Его привлекали лишь книги, которые рано или поздно он надеялся прочесть на свободе. И каждая из них казалась ему путешествием в фантастический мир — в страну Гесперид и яблонь с золотыми яблоками, сверкающими в закатных лучах; в далекий Лондон с проносящейся по булыжной мостовой, вдоль домов и вывесок, коляской Пиквика; в безбрежный океан Мелвилла с марсовым, ныряющим с мачты жарким, удушливым днем. Образы эти, как бы ставшие частью его жизненного опыта, превращались в воспоминания: это он мальчишкой перелезал в лунные ночи через забор кладбища в «Мадам Бовари» или юношей выходил жарким вечером на улицы Петербурга, помышляя об убийстве старушки. Он переносился в иные века, в иные страны — в тенистую и прохладную долину Фемпе или в примостившиеся на вершинах холмов средневековые городки, убиравшие к вечеру подъемные мосты и таившие в себе целый мир полутемных улочек, наполненных гомоном их обитателей.

В книгах не только заключался смысл его жизни — сам акт их приобретения связан был с глубочайшими переживаниями, словно, приобретая книгу, он необъяснимым образом угадывал ее содержание, незримо проникал на ее страницы; и это отчасти компенсировало трагическую невозможность поглотить целую библиотеку, стать вместилищем вселенной. В самом деле, ему удавалось побывать не во всех этих мирах, а лишь в некоторых, к другим он едва приближался, трепетно перелистывая тома, лаская их корешки, слегка прикасаясь к ним пальцами.

Знакомый врач не преминул поставить диагноз его страсти, заявив, что, по его мнению, Перего переносит на книги половое влечение. Такой взгляд на вещи показался учителю лестным и не менее правдоподобным, чем другой, пришедший ему вскорости на ум и заключавшийся в том, что он переносит на женщин любовь к книгам. Когда же ему возражали, говоря, что книги — это не что иное, как суррогат других удовольствий, он признавался, что заменяемые ими радости вызывают у него непреодолимую скуку. К тому же само слово «радости» казалось ему уже неуместным: он пережил любовные порывы в двадцать лет, испытал наслаждения, доступные людям тридцатилетнего и сорокалетнего возраста. Позднее составил себе представление и о том, что привлекает человека в пятьдесят лет. В пятьдесят шесть он чувствовал себя уже усталым и пс крайней мере мысленно решил отказаться от новых услад. Из любовниц с ним осталась лишь последняя — заместительница директора лицея. Это была крупная, монументальная женщина, на которую нужно было взгромождаться, как на лодку. Она обладала редкой, но важной для него добродетелью: никогда ни на что не жаловалась и ни в чем не упрекала, не считала его ничем себе обязанным и не предъявляла никаких требований. Она охотно внимала ему, не проявляя особой заинтересованности, а в ее поведении было какое-то изначальное знание, безошибочная интуиция животного. Инертностью и одновременно целеустремленностью своих движений она почему-то напоминала кашалота. Он многому научился, наблюдая за тем, как она хранит молчание, как, закрыв глаза, погружается в глубокий сон, как неохотно пробуждается к жизни.