Джузеппе Понтиджа - Луч тени

— Разумеется.

— Ты меня не видел. Ладно?

— Ладно, — согласился не очень охотно Перего.

— Тебе в любом случае ничего не грозит, — продолжал вполголоса Антонио. — Я хотел бы лишь получить от тебя небольшую информацию. Речь идет об одном преподавателе. Ты его знаешь. Это твой коллега.

Перего вздрогнул:

— Лози?

— Да, Лози. Как ты догадался?

— О, это нетрудно! — воскликнул Перего, откидываясь на валик. — Он попал под суд, а затем в тюрьму. Но почему он тебя интересует?

Антонио помолчал.

— Извини, но я предпочел бы не отвечать. Не потому, что не доверяю тебе.

— Все-таки не доверяешь.

— Нет, постарайся меня понять, — твердо сказал Антонио. — Дело это весьма щекотливое.

Перего пожал плечами.

— Ладно, — ответил он. — Согласен.

Помолчав немного, добавил:

— Боюсь, однако, что не смогу быть тебе полезным.

— Почему?

— Потому что мало о нем знаю. Он был очень скрытен.

Антонио кивнул головой.

— Вы не дружили?

— Нет, с ним невозможно было дружить. Любезен он был со всеми, но никому не доверял.

— Из осторожности?

— Не только поэтому, — возразил, бледнея, Перего. — Скорей из презрения. Он не считался с нами совсем. Иногда вместо ответа улыбался. В школе он вел себя так, словно его случайно туда занесло. Не знаю, ясно ли говорю?

— По-моему, да.

— Он участвовал в педсовете, принимал экзамены, — продолжал Перего. — Но скорее как посторонний наблюдатель.

— У тебя душа к нему не лежала?

— Да, потому что нас он не замечал. Ты понимаешь, что значит не замечать окружающих? Для него мы не существовали, он как бы отказывал нам в праве на существование. Ты думаешь, я преувеличиваю, но, поверишь ли, для меня только сейчас что-то проясняется.

Он подошел к окну и раздвинул шторы, чтобы пропустить побольше света.

Возвращаясь к дивану, добавил:

— Я заметил, что веду себя с ним как-то странно. Ты ведь знаешь, перед некоторыми людьми изо всех сил стараешься показать себя с лучшей стороны.

— Да.

— Так вот, с ним, наоборот, я был гадок сам себе. Даже если он молчал, улыбался и только слушал, ты в конце концов говорил то, что говорить не собирался.

— Чем, по-твоему, это объяснить?

— Понятия не имею, — сказал, присаживаясь, Перего. — Может, хотелось его чем-то привлечь и приходилось подлаживаться под него.

— И это помогало?

— Нет! — воскликнул Перего. — Он не вылезал из своей скорлупы и только насмешливо наблюдал за тобой. А это унизительно, понимаешь? Он играл с тобой, как кошка с мышкой.

Учитель отер рукой лоб.

— Лози, казалось, подавлял своим превосходством в чем-то, — добавил он, понизив голос, — Приходится в этом признаться, хотя и не хочется, потому что в общем-то я его презирал, понимал, что его невозмутимость притворна, просто он умел сдерживать эмоции. Но, может быть, его превосходство и заключалось в этом.

Не поднимая глаз, Перего продолжал:

— Ученики относились к нему так же. Никто его не любил. Все чувствовали между ним и собой барьер, через который никому не удавалось перешагнуть.

Он откинул голову на спинку дивана.

— Не знаю, интересно ли тебе все это.

— Да, очень.

— Мы не знали даже, что он занимается политикой. Узнали только на суде. С нами об этом он никогда не говорил.

— Вот как?!

— Тебя это удивляет? — спросил Перего. — Мы ничего не знали о его личной жизни. Разве что ему нравились азартные игры. Похоже, играл он по-крупному. Никто не знает, чем он расплачивался.

— Это тоже интересно, — заметил Антонио.

— Потом скажешь, к чему тебе эти подробности. Верней, не скажешь, — поправился Перего, — но неважно.

Он на минуту умолк.

— Но, может, лучше не копаться в этих вещах. От такого типа можно ожидать все что угодно.

Антонио не проронил ни слова. Перего продолжал:

— Не знаю, причинил ли он тебе зло. Но если ты ждешь от него подвоха, готовься к худшему.

Антонио поднял голову:

— Ты относишься к нему враждебно.

Перего обернулся к нему:

— Ты прав, этим все сказано.

Поздно вечером у подъезда дома № 27 по улице Меравильи, на пустынном тротуаре стоял Мариано и, подняв лицо к фонарю, названивал доктору Бербенни.

Из освещенного окна дома напротив доносилась увертюра к «Травиате». Мариано позвонил еще раз. Где-то над головой заскрипели жалюзи, и какой-то бородач с круглым, широким лицом гаркнул баритоном:

— Да иду же, черт побери! Это вы, доктор?

— Да, извините, — смешался Мариано. — Я думал, вы не слышите.

— Сейчас иду.

Мариано зябко сунул руки в карманы и, переминаясь с ноги на ногу, огляделся вокруг. Однако не холод, а какое-то иное чувство, от которого он старался избавиться, заставляло его поеживаться и втягивать голову в плечи. Наконец в подъезде сверкнула полоска света, и на пороге, подняв приветственно руку, появился Бербенни, фигура которого чем-то напоминала библейского патриарха с иллюстраций Доре.

— Дорогой друг! — воскликнул Бербенни и распахнул объятия, словно собираясь заключить в них Мариано, но на самом деле не двигаясь с места. — Извините, что я принимаю вас так поздно, но день мой расписан до минуты.

С этими словами он широким жестом пригласил доктора в дом.

— Это вы должны извинить меня, — возразил Мариано, слегка поклонившись и бочком протискиваясь в дверь. — Я ни за что не стал бы утруждать вас своими делами.

— Не только вашими, — улыбнулся Бербенни, — а и нашей общей знакомой. Не так ли?

— Да, — пробормотал, краснея, Мариано.

— А значит, и моими.

С подчеркнутой любезностью Бербенни пропустил гостя в подъезд и повел его по лестнице.

— А не перейти ли нам на «ты»? — спросил он ни с того ни с сего, останавливаясь у коринфской капители, упиравшейся в площадку бельэтажа. — Думаю, что наша общая знакомая была бы этому только рада.

— Спасибо, — кивнул Мариано. — Для меня это большая честь.

— Ну вот еще! — возразил Бербенни, продолжая подниматься по лестнице. — Разве мы не коллеги? Я только старше, но ничем не лучше тебя.

— Ты отлично знаешь, что это не так, — ответил, слегка запыхавшись, Мариано.

Так они добрались до третьего этажа. Распахнутая дверь вела в прихожую с неоклассическими колоннами, поражавшую блеском зеркал и огнями светильников.

— Прошу, — торжественно провозгласил Бербенни, словно представляя Мариано ко двору.

Положение, достигнутое доктором Бербенни за сорок лет его карьеры, не нуждалось в каких-либо эпитетах. Это было «положение», и все. «При моем положении», — говорил он жене. А она, стоя как-то вечером у окна и глядя на него глазами, еще не утратившими блеска, несмотря на морщинки в уголках, сказала: «Чего тебе еще требовать от жизни при твоем положении?» «Да ничего», — ответил он с печальной гордостью, как бы склоняясь перед очевидностью. Бербенни оставалось разве привыкать требовать все меньше и меньше и наконец вовсе ничего не требовать, уподобившись пациентам, которым ему приходилось закрывать после смерти глаза. Благодаря его «положению» жизнь представлялась доктору торжественным закатом, уже омраченным предвечерними тенями, но еще полными сияния и красок, тем закатом, которым он несколько лет назад наслаждался на океанском лайнере в компании одной молоденькой дипломантки. Когда-то он любил думать о прожитых годах, радуясь своему «положению», теперь же воспоминания рождали печальные мысли о том, что рано или поздно с ним придется проститься. Тогда он старался утешиться размышлениями о других, о тех, кто состарился, так и не достигнув «положения». Наблюдая из окна кабинета за пенсионерами, игравшими в бочче, он думал: как-то они себя чувствуют в своей безвестности? При встрече с кем-нибудь из сверстников он радовался различию в их «положении». Но однажды его собственный сын нанес ему тяжелый удар, заявив в ответ на призывы родных пойти по стопам отца, что не видит причин для радости в отцовском «положении». Бербенни пустился было в объяснения, но неловкость, которую он при этом испытывал, оказалась сильнее разочарования, и в конце концов он отказался от всяких попыток переубедить сына.