Эрнст Гофман - Рождественские сказки Гофмана. Щелкунчик и другие волшебные истории

Придя в город, Фабиан думал встретить на улицах и по дороге к «Крылатому Коню» громко смеющихся людей, но этого не было. Все шли спокойно и серьезно. Так же серьезно гуляло по площади перед «Крылатым Конем» несколько академистов, которые собрались, разговаривая друг с другом. Фабиан был уверен, что карлик здесь-то, по крайней мере, не проезжал, но, бросив взгляд в ворота гостиницы, он увидел, что как раз в эту минуту вели в конюшню хорошо знакомую ему лошадь карлика. Он набросился на первого попавшегося из своих знакомых, спрашивая, видел ли он, как прискакал сюда странный и необычайно маленький карлик. Тот, кого спрашивал Фабиан, знал об этом так же мало, как и другие, которым Фабиан рассказывал, что произошло между ним и тем карликом, который выдавал себя за студента. Все очень смеялись, но уверяли, однако, что ничего подобного тому, что он описывал, не случалось. Правда, что минут десять тому назад приехали в гостиницу «Крылатого Коня» два очень представительных всадника на прекрасных лошадях.

– Не сидел ли один из них на той лошади, которую только что повели в конюшню? – спросил Фабиан.

– Да, да, – ответил кто-то, – тот, кто сидел на этой лошади, был немного мал ростом, но зато изящно сложен, с приятными чертами лица, и на голове у него развевались прекраснейшие кудри, которые только можно себе представить. При этом он оказался удивительным ездоком, так как соскочил с лошади с таким проворством и ловкостью, как это сделал бы лучший шталмейстер нашего князя.

– И он не потерял своих сапог и не скатился к вам в ноги?! – воскликнул Фабиан.

– Боже сохрани! – возразили все в один голос. – Что ты говоришь! Такой искусный ездок, как этот маленький господин!

Фабиан не знал, что сказать.

Тут прошел по улице Бальтазар. Фабиан накинулся на него, притащил его и начал ему рассказывать, как этот самый карлик, которого он встретил в лесу, и который упал с лошади, только что приехал сюда, и все считают его красивым человеком с изящной фигурой и находят, что он удивительный ездок!

– Ты видишь, брат Фабиан, – сказал Бальтазар серьезно и непринужденно, – что не все безжалостно смеются над несчастными людьми, обиженными природой…

– Но, Боже великий, – перебил его Фабиан, – да ведь здесь и речи нет о насмешке или безжалостности, все дело в том, можно ли назвать трехфутового человека, смахивающего на редьку, красивым изящным мужчиной!

Бальтазар должен был подтвердить слова Фабиана относительно роста и наружности маленького студента. Другие же уверяли, что маленький всадник был красивый изящный мужчина, причем Бальтазар и Фабиан утверждали, напротив, что они никогда не видали более безобразного карлика. Все остались при своем и разошлись, удивляясь друг другу.

Наступил поздний вечер. Оба друга отправились вместе домой. Тогда у Бальтазара как-то нечаянно вырвалось, что он встретил профессора Моша Тэрпина, который пригласил его к себе на завтрашний вечер.

– Ах, ты счастливец! Счастливейший ты человек, – воскликнул Фабиан, – ты увидишь свою любезную, прелестную мамзель Кандиду, будешь ее слушать и с ней говорить!

Глубоко оскорбленный Бальтазар отвернулся и хотел уйти, но затем одумался, остался на месте и сказал, с трудом подавляя свою досаду:

– Ты, может быть, прав, милый друг, считая меня за влюбленного дурака, я, может быть, и в самом деле таков, но ведь эта глупость есть глубокая болезненная рана, нанесенная моему чувству, и, если ее неосторожно задеть, я могу наделать разных безумств, страдая от этой мучительной боли. Поэтому, друг, если ты меня действительно любишь, не называй при мне имени Кандиды.

– Милый мой друг Бальтазар, – ответил Фабиан, – ты опять принимаешь ужасно трагический тон, ты на все так смотришь. Но при твоем состоянии духа иначе и быть не может. Не желая вступать с тобой ни в какие пререкания, я обещаю тебе, что имя Кандиды появится на моих устах не прежде того, когда ты сам дашь мне к этому случай. Позволь мне только сказать тебе, что я предвижу разные огорчения, которые придется тебе испытать из-за этой любви. Кандида очень красивая прелестная девушка, но к твоему мечтательному характеру она совсем не подходит. Когда ты поближе с ней познакомишься, ее непринужденная веселость покажется тебе недостатком поэзии, которую ты везде приплетаешь. Ты будешь вечно теряться в мечтах, и все это с треском закончится ужасною скорбью и изрядным отчаянием. Впрочем, я точно так же, как ты, приглашен на завтра к профессору, который будет занимать нас очень интересными опытами. Ну, прощай же, сказочный мечтатель. Спи, если ты можешь спать перед таким важным днем, какой будет завтра!

С этими словами Фабиан оставил друга, погруженного в глубокое раздумье. Фабиан не без основания предвидел разные патетические моменты, долженствовавшие наступить в отношениях Бальтазара и Кандиды, весь склад и чувства обоих представляли к тому немало поводов.

Всякий должен был согласиться, что Кандида была очаровательно красивая девушка, с глазами, проникавшими прямо в душу, и с чудными розовыми губками. Я забыл, можно ли было назвать белокурыми или каштановыми ее прекрасные волосы, которые она умела как-то фантастично и очень красиво укладывать, но я отлично помню ту странную их особенность, что чем дольше на них смотрели, тем они казались темнее. Эта высокая стройная девушка с легкими движениями и веселым живым обхождением, была сама прелесть, само очарованье, и при такой привлекательности ей, конечно, легко прощали то, что руки и ноги ее могли бы быть меньше и деликатнее. При всем этом Кандида прочла в свое время гётевского «Вильгельма Мейстера», стихотворения Шиллера и «Волшебное кольцо» Фукэ, забыв почти все, что в них было написано, очень сносно играла на фортепиано, иногда даже пела, танцевала новейшие гавоты и франсуазы и писала тонким разборчивым почерком. Если можно было в чем-нибудь упрекнуть эту милую девушку, то разве только в том, что у нее немного слишком низкий голос, она слишком затягивается в корсет, слишком долго радуется новой шляпке и слишком много истребляет за чаем пирожного. Требовательным поэтам, конечно, не понравилось бы в прелестной Кандиде еще многое другое, но ведь им все нехорошо. Во-первых, они требуют, чтобы девушка приходила в сомнамбулический восторг по поводу всего того, что при ней говорится, причем она глубоко вздыхает, закатывает глаза, а при случае даже немножко падает в обморок, а со временем, пожалуй, даже и слепнет – знак высшей ступени утонченной женственности. Затем вышеупомянутая девица должна петь стихи поэта на мотив, который вылился у ней самой из сердца, но в ту же минуту от этого заболевать. Сама она тоже должна сочинять много стихов, но очень стыдиться, когда это выходит наружу, несмотря на то, что она сама дает поэту в руки свои стихи, написанные изящным почерком на тонкой раздушенной бумаге, причем поэт тоже со своей стороны заболевает от восторга, что ему вполне извинительно. Есть поэтические эстетики, которые идут еще дальше и находят недостойным женской нежности, чтобы девушка смеялась, ела, пила и одевалась по моде. Они почти похожи на святого Иеронима, который запрещает женщинам носить серьги и есть рыбу. Согласно требованию святого, они должны есть только слегка приправленные травы, быть постоянно впроголодь, не чувствуя этого, одеваться в грубое, плохо сшитое платье, скрывающее их фигуру, но в особенности брать себе в наставницы особу серьезного вида, бледную, печальную и немного грязную.