Ливиу Ребряну - Ион

Как-то в один погожий полдень, когда он опять понапрасну ходил к Гицэ Попу, в Жидовице письмоводитель Штоссель окликнул его из окна и вручил судебную повестку, пролежавшую три дня, потому что не с кем было прислать ее на дом. Херделя побледнел. «Всплыло наружу!» — сказал он себе, убежденный, что повестка связана с делом судьи.

Но, к своему великому изумлению, он увидел, что речь идет о новом осложнении. С него взыскивала крупную сумму фирма Бернштейна из Бистрицы, у которой он три года назад купил обстановку для гостиной с рассрочкой по двадцать крон в месяц. Херделя вовсе не склонен был обременять свое жалованье излишними долгами ради такого вздора, когда у него и так регулярно вычитали просроченные платежи, — он всегда был в стесненных обстоятельствах, и потому кредиторы получали то, что им причиталось, прямо в податном управлении. Он говорил своим, что, если уж они обходились без гостиной столько лет, можно бы и повременить, пока не станет полегче. Но дочери так заклевали его, что пришлось признать их правоту: нужна комнатка поуютнее, где бы можно было принимать будущих женихов… Года два подряд он платил взносы вовремя, потому что Лаура, боясь остаться без гостиной, не допускала просрочек дольше двух-трех месяцев и сама относила деньги на почту. Но как только началась свадебная горячка, Лаура утратила к этому интерес, а старик, имея в виду множество других неотложных затрат, решил про себя, что еврей может и подождать, и стал припрятывать от дочерей ежемесячные напоминания, раз от разу все более грозные, чтобы не навлекать громы на свою голову. Потом, когда накопилось много платежей, он нашел себе оправдание, что все равно не может уплатить такую большую сумму, а уладит это дело после Лауриной свадьбы, чуть только справится с затруднениями… Теперь вот фирма потеряла терпение и требовала немедленно внести как просроченные, так и остающиеся по контракту платежи, триста с лишним крон.

— Триста крон! — пробормотал Херделя с безнадежной улыбкой. — И как раз сейчас, перед свадьбой!

По дороге к дому он взвесил все обстоятельства. Что ему не под силу выплатить теперь такую сумму, в этом он был уверен. Значит, главное — постараться оттянуть время, пока не пройдет свадьба. Тогда уж он займется расчетами… Первым долгом, не надо показывать дома повестку и упоминать про суд, во избежание раздоров, слез, проклятий и семейного переполоха. Он сам спокойно распутается, без всякой суматохи. По несчастью, суд назначен до пасхи. Это хуже. А раз он не может заплатить и вся его защита только бедность, тогда зачем и на суд идти. Пускай присудят. Вексель все равно не отсрочишь. После можно будет как-то договориться с адвокатом фирмы, скажем, покрыть судебные издержки и возобновить рассрочку… Там пройдут и праздники, и Лаурина свадьба, и все станет проще…

Он вошел к себе веселый, как будто выиграл в лотерею. Хотя повестка в кармане так и жгла его, он обхватил жену за талию, молодцевато прокружил ее и звонко чмокнул в обе щеки, насмешив дочерей и возмутив г-жу Херделю. Она негодующе вырвалась и стала ругаться:

— Но, одурел!.. И детей не стыдишься, старый, безмозглый ты человек, они вон видят и осуждают тебя!

Так как беда не приходит одна, в канун суда, под вечер, когда этого никак не ждали, а только и говорили, на какое самопожертвование обрекает себя бедный малый на этой неблагодарной службе, не отвечающей стремлениям поэта, вдруг отворилась дверь, и на пороге появился сам Титу, сияя улыбкой, с почтой из Жидовицы, и в ней циркуляр, уведомляющий Херделю, что инспектор Чернатонь, его покровитель, ушел на пенсию и впредь до постоянного назначения его место заступил субинспектор Хорват. «Видно, все несчастья валятся на мою голову!» — мрачно подумал Херделя.

Титу самыми черными красками расписал «жида из Гаргалэу», который старался обратить его в послушное орудие угнетения местных румын, и изъявил радость, что вырвался невредимым из логова иноземцев, где на каждом шагу оскорбляют твои самые святые чувства. Мать и сестры похвалили его — и хорошо сделал, что не стал служить бесчувственному ренегату. Учитель понял одно — что юношу уволили и опять он остался без куска хлеба, значит, на его бедную голову, побелевшую от кручин, еще одно горе, именно теперь, когда заботы так и сыпались на него. Но самой прискорбной новостью было известие об отставке старика Чернатоня, ибо на горизонте всплыла угроза всей его учительской карьере. Чернатонь был душа-человек и на многое закрывал глаза, тогда как его преемник Хорват, националист, еще и прежде заедал Херделе жизнь, вечно выказывая недовольство тем, что дети в Припасе не говорят по-венгерски.

Насилу заснул этой ночью Херделя. Заботы, точно злые духи, обступали его, донимали и мучили. Безмятежный сон остальных только усугублял его страдания. Ужасно нести свой крест одному, безутешному, когда не можешь и поделиться горем с окружающими. Хотя они и близки, и все-таки тебя не понимают… Пожалуй, никогда еще бремя жизни не казалось ему таким тягостным, а будущее таким мрачным…

Наутро он отправился в Армадию, не на суд, а просто чтобы быть поблизости, хоть узнать, что против него затевают. Титу проводил его до Жидовицы и остался там проведать друзей и знакомых, с которыми не виделся почти два месяца, условясь с отцом встретиться в обед в пивной «Рахова». Учитель в нетерпении помыкался по Армадии, зашел в банк «Сомешана», потом к доктору Филипою, будущему посаженому отцу Лауры, и поговорил с ним о свадебных делах. Титу не посчастливилось застать Розу Ланг, и он вскоре тоже пришел в Армадию; вздумалось ему навестить Лукрецию Драгу, но тут его очень холодно приняли, потому что барышня была сговорена с преподавателем Опрей. Огорченный этим обстоятельством, он послонялся по улицам, а в полдень от нечего делать завернул в пивную, где и нашел отца. Тот, сумрачный, сидел один за пивом. Юноша стал распространяться о своих злоключениях в Гаргалэу, потом пустился в патетичные разглагольствования о своем предназначении, планах, об откровении, осенившем его, когда он столкнулся с венгерской опасностью. Херделя долгое время удрученно молчал, но, видя, что Титу не унимается, перебил его с горькой укоризной:

— Ты, сынок, прямо как птичка божия живешь!.. Заносишься в мечтах и не замечаешь, что действительность душит нас и вот-вот доконает!

Титу даже рот раскрыл, но, так и не почувствовав горечи в словах отца, продолжал с картинным размашистым жестом:

— Ты никогда не понимал возвышенных порывов!

И мысленно добавил: «Недаром в Армадии поговаривают, что отец немножко ренегат… Они, пожалуй, и правы!»

— Да ведь и ты не понимал наших затруднений, хоть ты уже взрослый человек и должен бы мало-мальски поддерживать семью, — сказал Херделя с тем же укором в голосе.