Ливиу Ребряну - Ион

— Ну, в добрый час да в радость! А на свадьбе не забудьте господа на небеси и его церковь на земле!

Перепалка между противниками продолжалась дорогой еще жарче. Они угрожали друг другу, перебранивались, останавливались, размахивали руками, ворчали что-то про себя, а сговор ничуть не подвигался. Когда подошли к дому Василе Бачу, каждый решил в душе оставить так, как хочет другой, и на том покончить, и оба тотчас передумали в надежде, что отсрочка будет ему только на руку. Одной Ане был спех, она дрожала и умоляюще взглядывала то на отца, то на Иона, боясь, что они разойдутся, так и не решив ее судьбы, не прекратив ее мучений. И действительно, они расстались, побожившись, как тот, так и другой, что или будет по его, или им больше не встречаться…

Василе Бачу, чувствуя, что ему наступают на горло, бесился от ярости и, чтобы излить ее, цеплялся к Ане и опять избил ее в кровь… Всю ночь и следующий день его раздирали мрачные мысли. Теперь он ясно понимал то, о чем смутно догадывался, когда проведал, что сын Гланеташу старается задурить Ане голову. «Значит, он хочет отнять у меня землю!» Холодный пот выступал у него при мысли, что его все же согнут и тогда придется жить нищенством… Он раскидывал мозгами, придумывая, каким бы способом вывернуться из лап мошенника, и радовался одной надежде, что можно найти что-то такое и позлее обмануть Иона. Но сколько он ни мучился, ничего не смог придумать. Разве что пригрозить ему, пускай, мол, Ана родит и остается дома, а замуж он ее не станет выдавать. Но эта угроза показалась ему такой пустячной, что он и сам в нее не поверил. Как она на Иона подействует? Он только больше раззадорится…

Ион ликовал и радовался. Он был уверен, что Василе Бачу в конце концов отдаст ему все, крестился, благословляя господа, что помог ему одержать верх. На другой день, чуть свет, он исходил все окрестности, осматривая участки своего будущего тестя и радуясь на них, уже как на свои собственные. Потом среди дня сцепился с Гланеташу, когда тот заикнулся насчет того, чтобы он не больно зарывался.

— Чем учить меня, лучше бы руки приложил к чему-нибудь, а то даром у бога хлеб ешь, хуже всякого трутня! — презрительно цыкнул он на отца.

Вечером Ион в компании с Зенобией, с женой Мачедона Черчеташу Флоарей и с тещей примаря, старой бабой, специалисткой по части сватовства и сделок, отправился к Василе Бачу, который, впрочем, ждал его и даже зазвал к себе бабку Фироану и жену учителя Симиона Бутуною, чтобы выстоять перед натиском. Ана подсластила штоф ракии, зная, что выпивка развязывает языки и укрощает сердца. Весь торг был начат сызнова, еще с большим азартом и яростью, так как каждая сторона имела целью перехитрить неприятеля. Речь держали преимущественно женщины, они перекорялись зуб за зуб и вместо доводов и доказательств честили сперва друг друга, потом Иона, Ану, Гланеташу, Бачу и всю их родню, знаемую и незнаемую… Они не только не столковались, а еще пуще остервенились, и расстались, решив не возобновлять переговоров, что, конечно, не помешало им снова встретиться через несколько дней и снова разругаться.

Пока они спорили, наступил великий пост. Тут Василе Бачу подумал, что до пасхи свадьбу все равно нельзя справлять, и стал еще больше артачиться, чтобы выиграть время и выискать способ обмануть зятя. Ион тоже нисколько не спешил, и когда Василе припугнул его, что не выдаст за него Ану, он только покатился со смеху… Потом, за две недели до праздников, они сладились в каких-то полчаса. Ион даже поразился, до чего покладистым стал Бачу. Он уступил в приданое всю землю и два дома, потребовав лишь записать все после свадьбы на них обоих. А когда Ана, после венчания, переберется к Гланеташу, он отдаст им пару быков, лошадь, корову с телком, свинью с семью поросятами, новую телегу и всякое мелкое обзаведенье, какое полагается молодке. Сговорясь, они в тот же день отправились к письмоводителю для предварительного уведомления, положенного по закону, а потом к священнику насчет оглашения в церкви, что венчание будет во второе воскресенье после пасхи.

С этого момента Василе Бачу жил в таком волненье, точно сам был женихом. Весь день он не находил себе места и не знал, как скрыть нетерпение. Из боязни проговориться, он перестал захаживать к Авруму, но пил дома еще больше обычного. Теперь ему казалось, что время тянется слишком медленно, и он томился страхом, как бы кто или что не спутало ему расчетов.

После посещения румынского священника Титу почувствовал себя другим человеком, просвещеннее, чище. Он много думал над своей прежней жизнью и находил ее бесплодной и постыдной. Как будто он ходил с завязанными глазами, жил и ничего не видел. Недавнее пристрастие к венгерскому языку теперь казалось ему глупым и смешным. Что пользы от того, что он кропал стишки, когда его душа оставалась праздной и бесчувственной? Что пользы от того, что он читал все без разбору, забивая себе голову чужими мыслями, если сам даже не пытался узнать, что творится вокруг? Что толку измышлять драмы и трагедии ради славы, когда перед тобой развертывается трагедия целого народа, немая и куда более скорбная, чем всякие романтические вымыслы? «Мое предназначение — жить среди народа, пасынка судьбы, утолять его страдания, разделять его горести, быть ему опорой!» — с гордостью думал он в минуты душевного подъема.

По вечерам он сумерничал, лежа на диване, заменявшем ему кровать, и строил планы на будущее, один другого мятежнее. Он видел себя то с факелом в руке, впереди несметной толпы крестьян, которым он указывает путь к борьбе за освобождение от рабства, то странствующим по селам утешителем обиженных и угнетенных, — он подает им советы, как облегчить себе жизнь, и разжигает в их сердцах пламя надежды на лучшие дни, — то с трехцветным развевающимся знаменем во главе отряда солдат… Ему рисовались муки, которые он храбро примет за свой народ, и часто он воображал себя в темнице, закованным в кандалы, но дух его радостен от сознания, что он мученик, чей жертвенный подвиг искупит победу для всех… И такие видения переполняли все его существо неведомым духовным наслаждением.

Но при свете дня он смеялся над своими дерзновенными мечтаниями, как над горячечным бредом, и говорил себе, что лучше бы вместо этого совершить что-то теперь же. Грош цена всем планам и решениям, если они остаются неисполненными. Он испытывал мучительную потребность действовать и досадовал на себя, не зная, что бы такое сделать, точно свинцовые гири были у него на ногах и сдерживали крылья его души. Он обрадовался, напав на мысль порвать всякие сношения с венграми и говорить только по-румынски. Но так как в канцелярии все деловые бумаги писались по-венгерски, служба омерзела ему.